Гарольд Шехтер - Nevermore

От чтения этого замечательного труда меня поначалу отвлекли неотложные личные дела. Теперь же, рассчитывая на достаточно продолжительный досуг, я уединился за дверью своей sancta sanctorum [1] Святая святых (лат.). — Здесь и далее прим. переводчика. и при печальном желтом свете настольной лампы посвятил большую часть дня внимательному изучению трактата Вальдемара.

Опираясь на изумительную эрудицию, верный признак гения, Вальдемар создал поистине энциклопедию знаний по этой страшной и отталкивающей теме. Уже названия глас давали полное представление о необычайном размахе его исследования: «Каталептический сон и другие причины преждевременного погребения», «Признаки смерти», «Риск поспешного бальзамирования», «Кремация как способ предотвращения преждевременных похорон», «Воскресение после видимости смерти» и «Псевдовоскресение после остановки жизненных функций при оспе» в числе многих других.

Едва ли есть необходимость упоминать, что сокровище сосредоточенных на этих страницах полезных и даже необходимых знаний с избытком окупало несколько высокую цену книги.

Однако всепоглощающий интерес был порожден не одной лишь практической информацией, и не ею в первую очередь. Еще более привлекли меня многочисленные документально подтвержденные случаи, которые Вальдемар извлек из медицинских сообщений со всех краев света: слишком часто злополучные наши собратья по человечеству подвергались жестокой агонии погребенных заживо. И хотя стиль Вальдемара, благодаря его добросовестным усилиям избежать малейших упреков в сенсационности, граничил порой с сухим педантизмом, один перечень подобных примеров был достаточно впечатляющ, чтобы побудить читателя к интенсивнейшему сопереживанию.

Во всяком случае, так было со мной.

Один пример, заимствованный из лондонского «Хирургического журнала», буквально поразил меня ужасом. То была история молодого английского джентльмена, который пал жертвой необычного недуга — каталепсии, обездвижившей его до такой степени, что даже лечащий врач принял его за мертвого. Соответственно, джентльмена положили в гроб и похоронили на семейном участке. Спустя несколько часов кладбищенский сторож услышал доносившую из-под земли тарабарщину. Призвали могильщика, отрыли гроб, сорвали с него крышку. В деревянном ящике лежал, бессмысленно лепеча, несчастный молодой человек, чьи волосы поседели, выбеленные смертным страхом!

Когда понемногу дар связной речи вернулся к нему, он сумел описать пережитые мучения. Хотя внешне он казался бесчувственным, на всем протяжении этой пытки слух его оставался ненарушенным, и он с обостренной ужасом отчетливостью воспринимал каждый звук, коим сопровождалось погребение: стук опущенной крышки, грохот катафалка, плач родных, горестный град падавших на крышку гроба комьев земли. И все же полный паралич не позволил ему ни звуком, ни жестом привлечь внимание окружающих к своему безнадежному состоянию, покуда крайнее отчаяние не извергло поток безумных воплей из самых недр изнуренной страхом души.

Что-то в этом рассказе до такой степени подействовало на мое воображение, что я остался сидеть над книгой, погрузившись в раздумье, и незаметно провалился в дневное видение — или, скорее, кошмар. Я утратил представление о времени. Знакомая обстановка — небольшая, сумрачная комната со скудной меблировкой и черной шторой на окне — словно растворилась, и тьма поглотила меня. Сжались удушающие объятия могилы.

Я уже не просто сопереживал страданиям заживо погребенных; я сам испытывал их столь же явно, как если бы мое все еще живое тело было по неведению опущено в могилу.

Я мог чувствовать, слышать, ощущать каждую подробность постигшего меня бедствия: нестерпимо сдавлены легкие — липнет к телу саван — давит гроб — равномерно стучит лопата могильщика — незримое, но внятное приближение Червя-Победителя.

Вопль истинной муки бился в моей гортани. Я раскрыл спекшиеся от ужаса губы, молясь, чтобы этот вопль избавил меня от несказанных терзаний в могиле.

Но прежде чем я испустил предсмертный крик (который, без сомнения, всполошил бы всю округу и причинил мне большое смущение), сквозь плотную ткань фантазии забрезжило смутное сознание действительного моего положения.

Внезапно я постиг, что звуки, принятые мною за стук лопаты, на самом деле представляли собой глухие удары в дверь: какой-то неведомый посетитель стоял у входа в мое обиталище, точнее — у входа в обиталище, которое я разделяю с возлюбленной тетей Марией и ее ангелоподобной дочерью, моей милой маленькой кузиной Виргинией.

Я вытащил из кармана носовой платок и, застонав от облегчения, утер влагу, что выступила на моем челе во время граничившей с явью фантазии. Отложив трактат Вальдемарара, я прислушался к тому, что доносилось от двери. Сначала раздались четкие шаги моей святой «Матушки» (так я любовно называю свою тетю в благодарность за ее материнское обо мне попечение), которая спешила отворить дверь. Затем, уже не столь разборчиво, донесся ее голос, приветствовавший посетителя.

Мгновение спустя уверенная поступь эхом отдалась в коридор, а затем последовал сильный, решительный стук в дверь кабинета.

Стряхнув с себя пережитый ужас, все еще льнувший к моей душе, я пригласил посетителя войти. Дверь резко распахнулась, и в проеме показался высокий широкоплечий человек. Мгновение он стоял так, неодобрительно озирая мое жилище, после чего вынес приговор столь громогласно, что его слова отдались в моих ушах, подобно пушечному выстрелу. И не только звучность этой реплики поразила меня, но и ее содержание.

— Чтоб я провалился — темно, как у крота в норе! — пророкотал незнакомец.

Столь неожиданным было замечание, что я инстинктивно повернулся в кресле и раздернул тяжелые шторы, заслонявшие окно у меня за спиной. Час был поздний (приближалось время ужина), погода плохая, а потому лишь скудный дневной луч присоединился к свету настольной лампы. Однако дополнительное освещение позволило мне лучше разглядеть гостя.

Впечатляющая фигура. Хотя роста ему немного недоставало до полных шести футов, сложения он был поистине геркулесова. Главным образом такое впечатление производила очень прямая, военная осанка и необычайная ширина плеч и груди. Густые черные волосы обрамляли не менее выразительное лицо. Что-то в этих чертах — пронзительно-голубые глаза, ястребиный нос, выдающийся вперед подбородок — говорило о безграничной силе, таящейся внутри, и о решимости. К этому следовало добавить не столь явное, но все же отчетливо ощутимое добродушие. И все же самой замечательной особенностью этой физиономии был густой румянец, предполагавший суровую жизнь на открытом воздухе.