Гарольд Шехтер - Nevermore

— Пошли, отведаем эту смачную жратву! — Наклонившись поближе и почти касаясь губами моего левого уха, он добавил под сурдинку. — И первоклассную выпивку тоже.

— Этот надутый лягушатник распалил во мне жажду, что твой хрен!

Решительно направившись к банкетному столу со своей порывистой спутницей, Крокетт ухватил широкую фарфоровую тарелку и принялся громоздить на нее немыслимое количество провианта. Но не успел и разок вилкой ткнуть, как его обступила толпа поклонников, настойчиво потребовавшая новых рассказов.

— Друзья, я никого не хочу обидеть, — взмолился он, — но дайте мне минутку проглотить что-то из этой провизии!

— Я так голоден, что могу бизона заживо обглодать и его рогом в зубах поковыряться!

Пока первопроходец был занят этим разговором, мы с сестрицей также приблизились к столу — надо сказать, наши костюмы привлекали восхищенные взоры со всех сторон, когда мы рука об руку шли через зал, — и запаслись большим количеством снеди, а я заодно — и пенящейся чашей ромового пунша, поскольку жара в натопленном зале и нервное напряжение, вызванное конфликтом Крокетта с французом, во мне тоже распалили жажду. Напиток оказался чрезвычайно освежающим, я одним жадным глотком осушил полный кубок и тут же наполнил его, а затем обратился к разнообразным деликатесам этого богатейшего фуршета.

Наполнив тарелки, мы с сестрицей выбрали небольшой круглый столик — множество таких столиков было расставлено по периметру зала — и устроились друг напротив друга.

Прежде чем сосредоточиться на ужине, я в последний раз окинул пристальным взглядом зал. Наша хозяйка сошла с трона и обходила гостей, ласково приветствуя всех своих друзей и знакомых. Кое-кто еще носился в бурном вихре танца, иные собирались небольшими группками по трое или четверо, болтая и смеясь, многие, подобно нам с сестрицей, расселись за столами, воздавая должное обильному угощению, и немалая толпа собралась вокруг Крокетта, который, продолжая заглатывать огромные куски пищи, собирался уже приступить к рассказу.

На редкость веселая — радостная — оживленная и подымающая дух сцена.

— О, Эдди! — выдохнула Виргиния, деликатно прожевывая кусочек баранины. — Это самый великолепный, самый прекрасный праздник, на каком ты когда-либо бывал, правда?

— Ну конечно, — с улыбкой подтвердил я. — Но самая великолепная его картина сейчас передо мной.

Сестрица приняла комплимент с благосклонной улыбкой и продолжала осматривать зал; глаза ее так и горели от возбуждения. Я же тем временем приклонил слух к байкам Крокетта, благо сидел всего в нескольких ярдах от края собравшейся вокруг него толпы и голос полковника без труда заглушал легкую мелодию танца.

— Стало быть, вы не слыхали насчет Майка Финка, — громыхал полковник. — Ну, так я вам про него расскажу, чертохватский был малый, а стрелял, что твой господь всемогущий. Был он лодочником на Миссисипи, жил в маленькой хижине в Камберленде, и жена у него была до ужаса хороша собой, а уж любила его — страшное дело! И вот как-то раз мы повстречались с ним в лесу, Майк и говорит: «У меня самая красивая на свете жена, самая быстрая лошадь и лучшее ружье во всем Кентукки, а если кто с этим поспорит, я тому задницу надеру быстрее, чем ураган осыплет кукурузу»… Во мне тоже норов взыграл, и я ему ответил: «Против твоей жены я ничего не имею, Майк, она жуть до чего красива, с этим не поспоришь, а лошадей у меня и вовсе нет, но разрази меня, если насчет ружья ты не врешь, и это я готов доказать! Видишь, говорю, того кота, который залез на изгородь, примерно в ста пятидесяти ярдах от нас? Пришиби меня, если я ему ухи не отстрелю, а он и усом не поведет»… И я приложил к плечу свою «Старую Бетси» и — раздери меня, если я одним махом ему оба уха не пробил, а волосы коту с макушки так и сбрило, словно я его намылил и бритвой побрил. Зверюга даже не шелохнулась, ему и на ум не вспало, что он остался без ушей — пока почесать их не надумал. Тогда я говорю Майку…

Пограничный житель знай себе угощал поклонников этими нелепыми, но совершенно безобидными фантазиями, а я почувствовал, как небывалое блаженство разливается по всем фибрам моего существа. Я все еще отчетливо сознавал, разумеется, что мы приглашены сюда в качестве телохранителей, а не гостей, и мы возложили на себя величайшую ответственность — неустанно бдеть, чтобы никакая беда не постигла нашу хозяйку во время ее грандиозного празднества. В отличие от остальных гостей, для нас собственное удовольствие было делом второстепенным, если не вовсе безразличным. Но столь приятной, столь добросердечной, столь благорасположенной была атмосфера , что постепенно все мои тягостные предчувствия рассеялись. Насыщенный ароматами воздух — отменное угощение — восхитительный облик моей дражайшей сестрицы — все способствовало тому, чтобы в груди моей разлилось чувство небывалого спокойствия и удовлетворения.

Но вдруг в толпе, окружавшей Крокетта, началась какая-то сумятица. Поспешно бросив взгляд в ту сторону, я обнаружил, что полковник прервал на полуслове свой монолог и сцепился в ожесточенном споре с противником, которого заслоняли от меня стоявшие стеной гости. Неприятная догадка пронизала самые недра моей души. Я быстро поднялся, привстал на цыпочки и сразу же получил возможность убедиться, что мое предположение подкрепляется безусловными фактами. Человек, затеявший ссору с полковником Крокеттом, был не кто иной, как пресловутый Comte de Languedoc!

Миссис Никодемус устремилась к спорщикам, прокладывая себе путь сквозь толпу зрителей, торопливо расступавшихся перед взволнованной хозяйкой. Утерев губы льняной салфеткой, я положил ее на стол возле осушенной чаши пунша и попросил сестрицу подождать моего возвращения. Затем я энергично пробился сквозь толпу к источнику смятения и через несколько мгновений уже стоял рядом с миссис Никодемус перед двумя не на шутку разгневанными антагонистами.

Сложив руки на своем необъятном бюсте, миссис Никодемус умоляюще переводила взгляд с Крокетта на графа и обратно.

— Джентльмены, джентльмены! — восклицала она. — Ваша несдержанность доставляет мне крайнее огорчение! Что на вас нашло, бога ради?

— Жаль причинять вам неудовольствие, миссус Никодемус, — откликнулся полковник, — но этот вот наглостенчивый малый распалил меня, точно печку, чтоб меня повесили!

Миссис Никодемус с недоумением посмотрела на графа.

— Мой проступок, мадам, — возразил тот, — заключался в том, что я позволил себе выразить некоторое сомнение в том, что полковник мог, по его словам, «отстрелить вороне язык, когда она пролетала в сотне ярдов». На это полковник отвечал крайне оскорбительным выпадом против моих соотечественников.