Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

— Да уж, с этим нельзя не согласиться, — отозвался я уныло.

Но Холмс, напротив, пребывал уже в самом бодром настроении. Сняв цилиндр, он повесил его на крепкую ветку, торчащую из-за ограды, рядом повесил черную накидку, кашне положил в карман и скомандовал бодро:

— Ну, приступим!

Я внутренне содрогнулся и, не мешкая уже ни секунды, принялся за дело. Стал водить тростью по чугунной ограде. Незабываемое ощущение школьных лет! Туда-сюда, туда-сюда. Дважды протарахтев по всей решетке, я уже начал волноваться, почему никто не лает, неужели умная собака разгадала наш маневр и решила молча броситься за Холмсом. От одной этой мысли я похолодел… Но тут раздался свирепый лай, и на разделяющую нас решетку кинулся огромный лохматый пес. Видно, и ему требовалось время, чтобы осмыслить происходящее. Я было запнулся, но потом затянул, как на деревенских поминках, «Ирландскую застольную», от ужаса и замешательства перевирая слова:

— В-з-га-ля-ните-ка, друзь-и-я мои, кто эта-а рве-ты-ся кы вам… И от чег-о не-мой иса-пуг на блед-ных ли-та-цах дам… — выводил я вдохновенно, с нарочитым ирландским акцентом.

Быстро приноровившись, я стал постепенно наращивать темп и трещал уже своей трещоткой на всю округу. Хотя, надо сказать, свирепый нрав этого волкодава и не требовал с моей стороны столь серьезных усилий, пес и без того уже задыхался от бешенства и гвалт, нами поднятый, легко прикрыл бы вылазку целого эскадрона, не то что одного человека. К тому же чем больше раскалялась атмосфера, тем громче и увереннее звучал мой голос, которым я, без сомнения, мог гордиться, когда бы не слух. Минут пять я уверенно держал оборону, упиваясь своей полной безнаказанностью, но тут неожиданно обнаружилась досадная неприятность: классика катастрофически быстро выветривалась из моей разгоряченной головы, а на ее место одна за другой стремились песни армейского репертуара, по большей части совершенно не подобающие джентльмену.

Да и петь приходилось несвязно — то из одной песни куплет, то из другой, так как из-за слишком нервозной обстановки целиком они не вспоминались. И тогда на помощь пришла любимая песня нашего батальона, и я загорланил во всю силу своих легких, как бывало на марше:

Вслед за этим я вспомнил недавний поход в оперу и грянул «Тореадора», чего делать, конечно, не следовало. Ария эта до того воинственна и победоносна, что собака, натурально, впала в истерику и грозила вот-вот околеть от разрыва сердца, что уж никак не входило в мои планы. Исключительно из жалости к бедному животному я решил срочно сменить репертуар и спеть что-нибудь умиротворяющее, потому, оставив маэстро Бизе, вновь обратился к маэстро Бетховену:

Перемена репертуара была для собаки несомненной передышкой, но силы ее уже были надорваны в борьбе с тореадором и, судя по виду, она готова была пасть от переутомления. Я же переутомления не чувствовал, а продолжал петь и аккомпанировать себе на чугунной решетке сада, как на импровизированном ксилофоне.

За собакой вскоре замаячил старичок в пестром джемпере и зеленом шарфе, он очень натужно, хотя безо всякой злобы, прокричал мне:

— Вы хорошо поете, сэр, только прошу вас, не надо тросточкой по загородочке, собачка нервничает!

Мне было очень жаль смиренного старичка и его ни в чем не повинного пса, но еще больше мне было жаль Холмса! Заметь его теперь этот разъяренный до последней степени цербер, и десять старичков не удержали бы его от вполне законной мести. Потому, капризно мотнув головой, я еще громче прошелся по чугунным прутьям ограды, надрывно взывая:

Я уже принялся пританцовывать в такт пению, потому что окончательно освоился со своей ролью и даже вошел во вкус… когда услышал, что кто-то мне хрипловато, но на редкость музыкально подпевает. Вздрогнув, я поворотился и оторопел от увиденного: сдвинув на затылок цилиндр и уверенно дирижируя моим пением, навстречу мне двигался в стельку пьяный господин и… я не сразу признал в нем Холмса.

Да где же он успел так надра… — недоумевал я, пока, наконец, не понял, что к чему. Ну актер! Ну гений! Ирвинг, да и только!

Тогда, наконец оставив в покое чугунную решетку, старину Сэма и его несчастную собаку, мы побрели по темному переулку, горланя на два голоса:

Однако уже в конце переулка Холмс профессиональным дирижерским жестом оборвал наше пение, и двое подвыпивших гуляк мгновенно превратились в двух благовоспитанных джентльменов. Два мистера Хайда — в двух докторов Джеккилов, которые с присущим джентльменам достоинством поправили свои цилиндры, кашне и все, что еще требовалось поправить из растрепавшегося на ветру, неспешно перешли Мортимер-стрит и растаяли в сгустившемся тумане. Так что какой-нибудь случайный свидетель этой непостижимой метаморфозы руку бы дал на отсечение, что эти джентльмены к тем гулякам не имеют ровным счетом никакого отношения.

— Поздравляю, Ватсон! Это, если не ошибаюсь, ваш первый сольный концерт?

Я сокрушенно кивнул:

— Надеюсь, что и последний.

— Не огорчайтесь, друг мой, я отсутствовал всего семь минут, ровно столько вы оглашали Лондон своим вдохновенным пением.

— Увы!

— По-моему, совсем недолго.

— Достаточно долго, Холмс, чтобы выйти из разряда добропорядочных людей.

— Все зависит от репертуара, Ватсон, и если только вы не пели шансонеток…

— Не волнуйтесь, Холмс, с репертуаром был полный порядок!

— Тогда и не казнитесь. Право слово, мы неплохо спели напоследок!

— О да!

И могу с уверенностью сказать, так мы во всю жизнь больше не пели.