Елена Дарикович - Шерлок Холмс и страшная комната. Неизвестная рукопись доктора Ватсона

О том, что бы заснуть снова, не было уже и речи.

Пойду пройдусь. Накинул макинтош прямо поверх пижамы: все равно улицы пустынны и темны и вышел. Погулял с полчасика, стало светать. Ну, думаю, пора домой. Только слышу у себя за спиной осторожные шаги. Кто-то тихо ко мне подкрадывается… Я, как учил Холмс, виду не подал, а свернул за первый же угол и затаился. Но и тот затаился. С минуту мы так выжидали, слушая друг дружки учащенное дыхание. Вот напасть. Наконец слышу из-за угла вкрадчивое:

— Доктор Ватсон! А доктор Ватсон!

Ага! Так это, верно, какой-нибудь мой пациент ранний моцион совершает, по моему же совету. Высунулся посмотреть и… обмер. Стоит предо мною детина роста высоченного, прямо Франкенштейн какой-то, в черном кудрявом парике, клетчатом сюртуке, обмотанный синим шарфом и в огромных кровавых ботинках.

— Доктор Ватсон, — и манит меня волосатой ручищей. Глаза же его нехорошо так бегают под лохматыми бровями.

Я и припустил от него, чего уж тут дожидаться подробностей.

— Доктор Ватсон! Доктор Ватсон! — не отстает кудрявый.

Я бегу, не отвечаю.

— Доктор Ватсон! Доктор Ватсон!

Вот заладил, «Доктор Ватсон! Доктор Ватсон!», а я ведь психическими не занимаюсь. Не мой профиль. Бегу себе, а куда не знаю. Улицы пустые, окна-двери заперты, и никому до тебя дела нет. Только мопсы лупоглазые на меня с подоконников таращатся да кружевные занавесочки загадочно подрагивают, будто кто из-за них подглядывает… и тишина. Бегай теперь до седьмого пота, если только жить не надоело. Я и бегаю, лидирую, что называется, в хорошем темпе, и по временам оглядываюсь, но кудрявый не отстает, топочет за мной в кровавых ботинках, следит ими по всему Лондону.

— Доктор Ватсон! Доктор Ватсон! — и уж за макинтош меня — хвать. А только не зря обучал меня Холмс увертливым японским приемчикам. Увернулся! Жаль, макинтош остался в лапах этого троглодита, вещь хоть и потрепанная, но милая моему сердцу и по воспоминаниям дорогая. Жизнь, однако, дороже. Потому и тапки сбросил, и в одних носках и пижаме припустил дальше. Спасибо, она у меня не полосатая и не в цветочек, достойная пижама малиновая, из Вечного города Рима привезена. Но разве на то она из Вечного города привезена, чтобы джентльмену в ней по Лондону бегать… Отчаяние мое уже сменилось апатией. Нехороший признак — пораженческий. И где искать управы на гориллу эту оголтелую? Наконец, свернув за угол, замечаю вдруг распахнутую дверь большого парадного. Я туда — и затаился в темном углу. Не успел еще отдышаться, вижу сквозь мутное стекло подъездное, как проносится мимо страшный мой преследователь. И наконец тишина заткнула мне уши ватой. Кажется, оторвался! Тогда, в одних носках, по каменным ступеням, то есть совершенно-совершенно бесшумно, поднимаюсь я на самый верх этого тихого доходного дома. А на последней площадке — глядь, джентльмен какой-то в сером пальто, в серой шляпе дверь свою ключом ковыряет, то ли запирает, то ли отпирает, а над его головой, вместо номера апартаментов, знак бесконечности на тонком гвоздике подрагивает.

И что меня дернуло к нему обратиться…

— Скажите, пожалуйста, который час?

— Предрассветный, — отвечает он мне не оборачиваясь.

Я замер от предчувствия. Тут он и обернись. Лицо его бледное-пребледное, умное-преумное и знакомое-презнакомое, а на глазу… черная повязка. «Неужто Сократ?!» — думаю.

А он уж кивает на мои мысли чинно гипсовой своей головой, мол, точно так, не ошиблись, джентльмен.

Я было повернулся бежать, да куда там… слышу снизу ненавистное:

— Доктор Ватсон! Доктор Ватсон! — и уж вижу, кудряшки из-за перил лезут черные и страшные, как шапка башибузука. Нашел-таки, злодей! И из окна не прыгнешь — высокий четвертый этаж. Ну, думаю, только и остались мне, что быстрота и натиск. И как в школьные годы, я на перила и пулей вниз, — пфиу-у-у-у…, пфи-у-у-у…, пфиу-у-у-у. Вылетел из подъезда, как пробка из шампанского, а за мною уж топот. Бегу, а топот нарастает, а кудрявый это или гипсовый, уж не разобрать. Похоже, оба вместе.

Что делать? Тогда меня и осенило. Побегу-ка я прямиком в парламент, уж там найду на них управу. Англия свободная страна! И самая законная! Потому законы ее запрещают так вот преследовать сограждан и бегать по пятам за джентльменами. И припустил я с новыми силами. А вот и он, наш Главный Дом, флагами украшенный! И уж совсем рассвело. Подбежал, осмотрелся, все тихо. В окнах никого: ни людей, ни мопсов, ни таинственных занавесочек, а на дверях-то парламентских, вот тебе на… преогромный замок болтается! Эх, пошла полоса черная, жди, пока пойдет белая! Оглянулся я затравленно. А на самом видном месте портретище чей-то, в цилиндре, в белом кашне, артистически растрепанный, пол-Лондона от меня загораживает. Видимость из-за тумана неотчетливая, и потому джентльмена этого мне не разглядеть было. Улыбочку только. Похоже, какого-то пэра в мэры выбрали, а я и прозевал. А улыбочка у мэра широкая и ослепительно зубастая. Прямо чеширская улыбочка! Остальное же в клочках тумана. Главное глаз не видно, но меня уж предчувствие гложет. Подошел я, помахал рукой у мэра перед носом, разогнал туман, и проклюнулась тогда загадочная эта личность и на меня в упор уставилась. И позабыл я враз Франкенштейна кудрявого и Гипсового умника позабыл. Потому что узнал я ее конечно же! Мне ли не узнать! Ноги мои сами собой подкосились, и упал я против дверей парламентских с недоумением в душе. Куда же мы катимся, леди и джентльмены?! Кого в мэры выбрали? Профессора Мориарти?!

Вот тут и подоспел кудрявый буян и гаркнул мне в самое ухо:

— Доктор Ватсон! Ваших бьют! — и побежал за Гипсовым в сторону Вестминстерского моста, гремя ботинками и размахивая моей любимой тростью. Я же полуживой, и откуда только силы взялись, вскочил… и вдогонку. А ведь куда бегать-то, набегался уже… Но, коли наших бьют, негоже мешкать! Да и трость мою любимую надо б вернуть, не простая вещь. А солнце вдруг из тумана вырвалось и слепит, мочи нет, точно порванный кадр в синематографе. И хотя глаза мои от слепящего света уже мало что видели, я не мешкал. Оттого и врезался в фонарный столб на самой середке Вестминстерского моста, не удержался на ногах, опрокинулся через перила и… полетел в Темзу.

Последнее, что помню, провожал меня с моста своим гипсовым глазом мудрейший из людей, и пронеслось у меня в голове самое его проникновенное:

— Сколько же на свете вещей, без которых можно жить!