Дик Фрэнсис - Кураж

Он с минуту поколебался и затем кивнул, удивленный, что я знаю эту новость. Я не стал говорить Келлару, что накануне вечером столкнулся с Артом на автостоянке. Горькое отчаяние, жгучая печаль, разъедавшие его от чувства несправедливости, пересилили обычную сдержанность Арта, и он признался мне, что Келлар отказал ему в работе.

Я только сказал:

– Метьюз застрелился потому, что вы его уволили, и он сделал это у вас на глазах, чтобы вы испытали раскаяние. Это, если вас интересует, и есть мое мнение.

– Но люди не кончают самоубийством из-за того, что потеряли работу! – воскликнул он с легким раздражением.

– Нет, если они нормальные, не кончают, – согласился я.

– Каждый жокей знает, что рано или поздно ему придется уйти. И Арт был уже слишком стар… Должно быть, он был сумасшедший.

– Возможно, – бросил я и ушел. А он остался стоять, пытаясь убедить себя, что не виноват в смерти Арта.

Вернувшись в раздевалку, я с удовольствием отметил, что Грант Олдфилд уже оделся и ушел домой. Ушли и другие жокеи. Служители сортировали грязные белые бриджи и укладывали в большие плетеные корзины шлемы, сапоги, хлысты и другую экипировку.

Тик-Ток, насвистывая сквозь зубы последний хит, сидел на скамейке и натягивал модные желтые носки. Рядом стояли начищенные остроносые ботинки, достающие до лодыжек. Он болтал стройными ногами в темных твидовых брюках (без отворотов) и, почувствовав мой взгляд, поднял глаза и усмехнулся.

– В журнале «Портной и закройщик» тебя поместят в рубрику «Идеальный парень», – проговорил он.

– Мой отец в свое время, – вежливо ответил я, входил в число «Двенадцати самых хорошо одетых мужчин Британии».

– Мой дед носил плащ из шерсти ламы.

– Моя мать, – продолжал я игру, – носила только итальянские рубашки.

– А моя, – осторожно вставил он, – стряпала в них на кухне.

Мы перекидывались детскими фразами, глядя друг на друга и наслаждаясь юмором ситуации. Пять минут в обществе Тик-Тока действовали так же, как стакан чаю с ромом на замерзшего человека. Его способность беззаботно радоваться жизни заражала всех, кто был рядом с ним. «Пусть Арт погиб, не вынеся позора, пусть мрак окутывает душу Гранта Олдфилда, но пока юный Ингерсолл так весело щебечет, – подумал я, – королевству скачек не грозит беда».

Он помахал мне рукой, поправил модную тирольскую шляпу и ушел, сказав:

– До завтра!

И все же в королевстве скачек было неблагополучно. Очень неблагополучно. Я не понимал, в чем дело. Мне были видны лишь симптомы, но их я видел все более и более ясно – возможно, потому, что всего два года как включился в игру. Казалось, что тренеры и жокеи постоянно раздражены друг другом, скрываемая вражда неожиданно прорывалась наружу, и положение ухудшалось, затаенная обида и недоверие перетекали от одного к другому. «Положение хуже, – думал я, – чем за кулисами любого бизнеса, построенного на яростной конкуренции, хуже, чем в таком же королевстве беговых лошадей, конюшен и серых фланелевых костюмов». Но Тик-Ток – ему одному я высказал свои подозрения – не раздумывая, отмел их.

– Ты, должно быть, настроен на неправильную волну, дружище! – воскликнул он. – Сколько улыбок вокруг! Улыбайся! По-моему, жизнь прекрасна!

Последние шлемы и сапоги исчезли в корзинах. Я пил вторую чашку тепловатого чая без сахара и пожирал глазами куски фруктового кекса. Как всегда, потребовалось большое усилие, чтобы не съесть ни кусочка. Единственное, что не нравилось мне в скачках, это постоянный голод. Да и сентябрь – плохое время года: еще оставалась летняя полнота, и приходилось голодать, чтобы войти в норму. Я вздохнул, с сожалением отвел глаза от кекса и утешил себя тем, что в следующем месяце аппетит вернется на зимний уровень.

Мой служитель, молодой Майк, закричал с лестницы:

– Роб, здесь полицейский, он хочет видеть вас.

Я поставил чашку и вышел из раздевалки. Неприметного вида полицейский средних лет ждал меня с блокнотом в руке.

– Роберт Финн? – спросил он.

– Да.

– Я узнал от лорда Тирролда, что вы видели, как Артур Метьюз приставил пистолет к виску и спустил курок.

– Да, – согласился я.

Он сделал пометку в блокноте и произнес:

– Это случай простого самоубийства. Тут не потребуется больше одного свидетеля, кроме доктора и, может быть, мистера Келлара. Не думаю, что нам придется беспокоить вас в дальнейшем. – Он чуть улыбнулся, закрыл блокнот и положил его в карман.

– Это все? – спросил я довольно безучастно.

– Да, все. Когда человек так убивает себя при публике, как в данном случае, здесь нет вопроса о несчастном случае или убийстве. Спасибо, что подождали меня, хотя это была идея ваших распорядителей, а не моя. Ну, всего доброго. – Он кивнул, повернулся и пошел к комнате распорядителей.

Дома в Кенсингтоне [1] Фешенебельный район Лондона, где живут артисты, музыканты, художники. никого не было. Как обычно, гостиная выглядела так, будто совсем недавно на нее налетел небольшой торнадо. На рояле матери громоздились партитуры, некоторые из них каскадом упали на пол. Пюпитры в позе пьяниц валялись вдоль стены, выставив треугольники ног, на одном из них висел скрипичный смычок. Сама скрипка опиралась на спинку кресла, а ее футляр лежал на полу сзади, виолончель и ее футляр стояли рядом около дивана, бок о бок, будто любовники. Гобой и два кларнета прижались друг к другу на столе. Неряшливая, застывшая музыка. И по всей комнате, на всех стульях, принесенных из спальни и заполнявших свободное пространство пола, белело множество шелковых носовых платков, валялись канифоль и дирижерские палочки.

Пробежав опытным взглядом по разбросанным вещам, я определил, что недавно тут музицировали мои родители, два дяди и кузен. И поскольку они никогда не уезжали далеко без инструментов, я мог безошибочно утверждать, что квинтет отправился на небольшую прогулку и очень скоро вернется. Я с удовольствием подумал, что в моем распоряжении небольшой антракт.

Проделав себе проход, я выглянул в окно. Никаких признаков возвращения Финнов. Квартира занимала верхний этаж дома, двумя-тремя улицами отдаленного от Гайд-парка, и через гребни крыш я мог видеть, как вечернее солнце бьет в зеленый купол Альберт-холла. Позади него высился темный массив Королевского института музыки, где преподавал один из моих дядей. Полные воздуха апартаменты, штаб-квартиру семьи Финн, отец снимал из экономии, так как дом был расположен вблизи того места, где все Финны время от времени работали.

Один я остался не у дел. Я не унаследовал талантов, которыми так щедро была наделена моя родня с обеих сторон. Они с горечью убедились в этом, когда мне было четыре года и я не смог отличить звуки гобоя от английского рожка. Для непосвященного, может, и нет между ними большого различия, но отец имел счастье быть гобоистом с мировой славой, и все другие музыканты мечтали сравняться с ним. К тому же музыкальный талант, если он есть, проявляется у ребенка в самом раннем возрасте, гораздо раньше, чем другие врожденные способности. В три года (когда Моцарт начал сочинять музыку) на меня концерты и симфонии производили меньше впечатления, чем шум, создаваемый мусорщиками, когда они опрокидывали в машину бачки.