Морис Левель - Ужас

В комнате царил невообразимый беспорядок. В открытом шкафу видны были кипы развороченного белья, из аккуратных стопок были выдернуты простыни, которые, зацепившись, тут же висели, запачканные красным. Из выдвинутых ящиков были выброшены бумаги, тряпки, старые коробки – все это валялось на полу. На стене, обтянутой светлой тканью, недалеко от занавески, четкий отпечаток руки, совершенно красный, с растопыренными пальцами. Каминное зеркало, треснувшее во всю длину, было расколото в середине, и осколки стекла блестели на паркете. На умывальнике валялись обрывки белья и веревок вперемежку с измятыми конвертами; таз был до краев наполнен красной водой, и брызги того же цвета пятнали белый мрамор. Скрученное полотенце имело те же следы: все было разрушено, все было красно. В довершение всего, поперек кровати, опрокинувшись назад, с раскинутыми руками, из которых одна сжимала горлышко бутылки, осколки которой порезали ему ладонь, лежал человек с перерезанным горлом. Ужасная рана шла от левого уха почти до грудной кости, кровь заливала подушки, простыни и покрывала стены и мебель кровавым дождем. При резком свете электричества эта безмолвная комната, где все было красно, где повсюду были следы крови, имела скорее вид бойни, чем комнаты.

Онисим Кош одним взглядом охватил всю эту сцену, и ужас его был таков, что он должен был прислониться к стене, чтобы не упасть, а затем призвать все свое мужество, чтоб не пуститься в бегство. Кровь бросилась ему в голову, мороз пробежал по коже и холодный пот заструился у него по спине.

Ему не раз приходилось случайно, или из любопытства, или в силу своей профессии видеть ужасные картины, но никогда еще он не испытывал подобного ужаса, так как всегда до сих пор он знал, что он увидит, или, по крайней мере, «что он что-то увидит». Наконец, он бывал не один, близость других людей, делающая храбрыми самых трусливых, придавала ему бодрости и помогала преодолевать отвращение. Теперь он впервые совершенно неожиданно находился один и в присутствии смерти… И какой смерти!..

Но все же он выпрямился. В разбитом зеркале он увидел себя: лицо мертвенно бледное, темные впадины вокруг глаз, пересохшие губы судорожно кривятся, на лбу капельки пота, а около правого виска красное пятно и тоненькая струйка крови.

Совершенно забыв о своем падении и ушибе, Кош подумал сначала, что пятно было на зеркале, а не на его виске. Он склонил голову набок: пятно тоже переменило место. Тогда на него напал безумный страх. Не страх смерти, не состояние тревоги, вызываемое тишиной и убийством, но неясный, необъяснимый страх чего-то сверхъестественного, какого-то внезапного сумасшествия, овладевающего им. Он бросился к камину и, цепляясь руками за мрамор, вытянув шею, впился глазами в свое изображение. Вид ранки вернул ему память. Он вздохнул с облегчением. Он почувствовал боль ушиба и обрадовался этой боли. Он вынул платок и вытер кровь, текшую по его щеке до самого ворота. Ранка была пустяшная: разрез сантиметра в два длиною, окруженный синевато-красною припухлостью величиной с двухфранковую монету. В это мгновение – прошло немногим более минуты с момента прихода его в эту комнату – он подумал о неподвижном теле, распростертом на кровати, о чудовищной ране, об этом искаженном ужасом лице, ушедшем в белизну подушек, с его вытянутым вперед подбородком и почти совершенно перерезанной шеей, изображение которого отражалось в зеркале рядом с его собственным. Он подошел к кровати, давя ногами осколки стекла, и наклонился над ней.

Вокруг головы крови почти не было, но затылок и плечи утопали почти в застывшей кровяной луже. С бесконечными предосторожностями он взял в руки голову и приподнял ее: рана широко раскрылась, подобно ужасным губам, из которых вытекли несколько капель крови. Большой сгусток прилип к волосам и тянулся, следуя движению головы. Он тихо опустил голову. Она сохранила и в смерти выражение беспредельного ужаса. Глаза, еще блестевшие, пристально куда-то смотрели. Свет электрической лампы зажигал в них два огонька, около которых Онисим Кош различал два маленьких изображения, бывших его изображением. В последний раз зеркало этих глаз, видевших убийц, отражало человеческое лицо. Смерть сделала свое дело, сердце перестало биться, уши – слышать, последний крик замер на этих судорожно искривленных губах… Это остывающее тело никогда более не затрепещет ни от ласки, ни под гнетом страдания.

Внезапно между этим мертвецом и им встал другой образ: трио с бульвара Ланн. Он ясно увидел маленького человека с голубым свертком, раненого с его полузакрытым глазом и страшным лицом и рыжеволосую женщину. Он услышал опять резкий и наглый голос, говоривший: «Это нужно смывать, но не вытирать». И вся драма показалась ему страшно ясной. В то время, когда женщина караулила, оба негодяя, взломав замки, поднялись в первый этаж, где, как они знали, находятся ценности. Старик внезапно проснулся и начал кричать; тогда они бросились на него; он, чтобы защититься, схватил бутылку и, ударяя ею наугад, ранил в лоб одного из нападавших. Судя по пролитой крови и перевернутой мебели, борьба длилась еще несколько минут. Наконец, несчастный прислонился к своей постели; тогда один из убийц схватил его за ворот рубахи, на которой остались красные следы его пальцев, и повалил на спину, в то время как другой одним ударом перерезал ему горло. Затем начался грабеж, лихорадочные поиски денег, бумаг, ценных вещей, потом бегство.

Онисим Кош повернулся, чтоб резюмировать в своем уме всю картину. На столе стояли три стакана с остатками вина. Совершив злодеяние, убийцы, видно, не сразу скрылись, уверенные в своей безопасности, они еще выпили. Затем они вымыли руки и ушли.

Внезапное бешенство овладело репортером. Он сжал кулаки и пробормотал:

– О, гадины! Гадины!

Что ему теперь делать? Идти за помощью? Звать? К чему? Все уже кончено, все бесполезно. Он стоял неподвижно, растерянный, весь поглощенный ужасом виденного и пережитого. И вдруг он мысленно последовал за убийцами. Они ему представились сидящими в каком-нибудь чулане, делящими добычу и перебирающими окровавленными пальцами украденные вещи. И опять он прошептал:

– Гадины! Гадины!

Им овладело непреодолимое желание отыскать их и увидеть не ликующими и свирепыми, какими они, вероятно, были рядом с этим трупом или за этим столом, а бледными, разбитыми, дрожащими от страха, на скамье подсудимых, между двумя жандармами. Он вообразил себе их отвратительные лица в тот момент, когда им будут читать смертный приговор, представил их шествие на гильотину при бледном свете раннего утра. Закон, сила, палач показались ему великими, грозными и справедливыми. Потом вдруг, внезапным поворотом мысли, этот закон, эта сила, эта карающая рука представились ему жалкими фантошами – марионетками, над которыми смеются преступники. Полиция, не способная охранить безопасность жителей, не умеет даже поймать преступников. Хотя она изредка и останавливает кого-нибудь, но это делается наугад, когда случай помогает ей. Но на одного пойманного негодяя сколько безнаказанных преступлений! Хорошая полиция должна располагать не глупыми силачами, а тонкими умами, настоящими артистами, людьми, смотрящими на свою службу скорее как на спорт, чем на ремесло. Если только преступник не сделает какого-нибудь грубого промаха, он уверен в своей безнаказанности. Человек, не оставляющий за собой улик, может совершенно спокойно грабить и убивать. Раз преступление открыто, полиция находит жертву, стараясь узнать ее жизнь, рассматривает бумаги. Если убийца не имел никакого важного отношения к своей жертве, то после нескольких месяцев поисков и после того, как следователь засадил в тюрьму какого-то несчастного, причастность и виновность которого наконец опровергнута, дело сдается в архив, а преступники, поощренные удачей, продолжают свою работу каждый раз все более смелые и неуловимые, так как промахи полиции научили их искусству не давать себя накрыть.