Эжен Шаветт - Прокурор Брише

– Где же этот портрет?

– Он не был нарисован, потому что в это время мой господин исчез.

– Так что теперь ничто не напоминает вам черты исчезнувшего хозяина дома?

– К сожалению, нет. Был только портрет в миниатюре, принадлежавший мадемуазель Полине. Она вздумала вставить этот портрет в браслет, и на Рождество у нее украли его во время Всенощной.

Де Бадьер невольно ощупал браслет, лежавший у него в кармане. Ничто в ответах Колара не навело его на новый след. Но он все надеялся.

– Послушай, друг мой, постарайся вспомнить, что говорил и делал твой господин накануне своего отъезда?

– Да я вам повторял раз сто, господин де Бадьер, что его целый день не было дома.

– Где же он мог быть?

– У вас.

– Это правда, но у меня он пробыл не больше часу.

– У своего нотариуса, может быть, – сказал Колар с легким колебанием, как бы припоминая что-то.

– Что же он делал у своего нотариуса? Писал завещание, как ты думаешь?

Вместо ответа Колар недоверчиво посмотрел на судью, как бы спрашивая, к чему ведут все эти расспросы. де Бадьер понял его мысль.

– О! – вскричал он. – Не бойся, мой добрый Колар, все, что я делаю и говорю, в интересах твоего господина. Я повторяю мой вопрос: так ты предполагаешь, он хотел сделать духовную?

– Я думаю, хотел, потому что собирался путешествовать.

– Уверен ли ты, что он собирался путешествовать?

Колар опять недоверчиво взглянул на судью.

– Так куда же он хотел отправиться? – сухо спросил старик.

– Бог знает, может быть, на какое-нибудь опасное свидание или рискованное предприятие.

Колар взглянул на судью и побледнел, как бы испугавшись чего-то.

– Отчего ты бледнеешь? – спросил де Бадьер, заметив сильное волнение старика.

– Потому что вы замучили меня своими вопросами. Я догадываюсь, что вы принесли в наш дом горе, и чувствую, что нам грозит какое-то страшное несчастье и оно принесет мадемуазель Полине страдания более ужасные, чем принесла бы смерть отца.

При последних словах Колар зарыдал. Имя Полины, произнесенное слугой, прекратило всякую борьбу между чувством долга судьи и его дружеской привязанностью к семейству Брише. Мысль, что он покроет позором невинную молодую девушку, если исполнит свои обязанности, заставила замолчать голос совести.

– Так ты очень любишь Полину? – спросил он старика.

– Да, мать ее, умирая, поручила свою дочь мне, – отвечал слуга с энергией, странно противоречившей его недавней слабости.

– Ты так же любишь и Брише?

– Да, – повторил слуга с возвратившейся недоверчивостью.

– Ну так в интересах Полины и отца ее я дам тебе поручение, но ты должен поклясться, что сохранишь его в тайне.

– Клянусь! – проговорил Колар.

– Отправься на улицу Бюшери, отыщи дом номер двадцать.

– Хорошо.

– Старайся незаметно пробраться к этому дому, поднимись на третий этаж, там постучи пять раз в дверь с окошечком.

– Пять раз! – повторил слуга, с удивлением слушавший все это.

– Слушай далее; на твой стук подойдут к дверям, и ты скажешь: «Поговорим о герцоге Вивьенском!» Не забудь эту фразу. Когда дверь отворится и ты увидишь человека, хорошо тебе знакомого, ты скажешь ему: «На вас донесли, спасайтесь скорей. Господин Бадьер подождет три дня и затем исполнит свой долг судьи». Понял ли ты?

– Да но, поступая так, избавляете ли вы барышню от несчастья? – спросил Колар, глядя судье прямо в лицо.

– Ты убедишься в этом, когда увидишь того, к кому я тебя посылаю, – отвечал судья с грустной улыбкой.

Не задавая более никаких вопросов, Колар пошел так скоро, как только позволяли его старые ноги. Через четверть часа он вошел на улицу Бюшери, нашел описанный дом, поднялся на третий этаж и, увидев дверь с окошечком, постучал пять раз.

После смерти Людовика XIV, который, как известно, находясь в старости под влиянием Ментенон, ударился в ханжество и ввел во дворце почти монашескую жизнь, не обращая внимания на ропот недовольных, началось прежнее веселье, превратившееся просто в разгул. Порок царил повсюду: дуэли, похищения, позорные связи, шумные оргии, публичные скандалы, драки с полицией были только невинными забавами дворянства, уверенного в безнаказанности всех своих поступков, так как сам регент подавал пример слишком свободной жизни. Брачные узы не были прочны, и часто один из супругов покровительствовал беспорядочному поведению другого из меркантильных интересов: мужья получали места и награды за красоту жен, а молодые люди, не имея больших средств, жили в роскоши благодаря щедрости красавиц. Вообще порок не скрывался, а выставлялся напоказ. Дамы высшего света под руку со своими поклонниками, не задумываясь, входили в рестораны, где плясали приказчики с хорошенькими гризетками. Соседство таких разнохарактерных компаний беспрестанно приводило к ссорам, оканчивавшимся всегда страшным скандалом, а нередко и убийством. После каждого подобного происшествия дней пять распевались песенки, сюжетом которых было последнее приключение с участием какой-нибудь знатной особы; причем имени ее не щадили, но все это скоро забывалось, так как подобные случаи повторялись слишком часто.

Между всеми ресторанами видное место занимал кабак под названием «Золотой жбан» – он находился на углу Гревской площади. Первый этаж состоял из большой залы и вместе с тем кухни, куда простой народ приходил пить плохую воду из оловянных кружек и поболтать, спокойно сидя на деревянных скамьях перед громадными столами. Если обстановка этой залы напоминала о простоте быта наших прародителей, то этого нельзя было сказать о втором этаже, где полная роскошь ожидала знатную молодежь, приходившую выпить превосходного вина, недоступного посетителям нижнего этажа. Две маленькие комнаты, тщательно скрытые от глаз любопытных, были к услугам желающих.

Хотя «Золотой жбан» никогда не пустовал, но бывали дни, в которые там буквально можно было задохнуться, – именно в дни казней, – так как публике было очень удобно смотреть в открытые окна на это интересное зрелище и в то же время наслаждаться кулинарными произведениями известного повара.

Итак, 12 января кабачок был полон, к великой радости хозяина, весело потиравшего руки при известии, что Картуш потребовал второго допроса; задержка казни приносила ему доход, потому что с каждым часом увеличивалось число опорожненных бутылок. Но самыми дорогими из них были те, которые хозяин сам носил в одну из отдельных комнат, где пировали четверо мужчин и три женщины. Все это общество явилось не разом. Сперва пришла одна пара, кавалер с дамой: мужчина был высокий и красивый молодой человек лет двадцати восьми, со смелым взглядом и несколько резкими манерами. Это был граф де Лозериль; несмотря на изящество и вежливый тон, он с первого взгляда производил неприятное впечатление, так как видно было, что это человек вполне испорченный, не отступающий ни перед какими средствами для достижения своих целей.