Жорж Сименон - Суд присяжных

Малыш Луи не сразу заметил Констанс, лежащую на неприбранной кровати так, что виден был только отороченный пухом край пеньюара.

Она прямо-таки растворилась, иначе не скажешь: живот погрузился в перину, лицо скрылось в простынях и одеяле, и вся эта масса колыхалась в медленном ритме, время от времени резко вздрагивая:

— У-у-у… У-у-у…

Она испускала звуки таким пронзительным голосом, что трудно было поверить, что он принадлежит толстой пятидесятилетней женщине. А Малыш Луи бесшумно ходил вокруг кровати, как человек, не умеющий ухаживать за больным, не зная, с какой стороны к нему подойти.

— У-у-у… У-у-у…

Догадывалась ли она, что он здесь? Слышала ли, как вошел? Констанс продолжала плакать в том же безнадежно размеренном ритме, и, как будто нарочно, то немногое, что мог видеть Малыш Луи, было у нее самым некрасивым: мертвенно-бледные, белые ноги, иссеченные синими венами.

— У-у-у… У-у-у…

Оба настежь распахнутых окна были на одном уровне с окнами дома напротив, и возле одного из этих окон старый паралитик курил трубку и смотрел в спальню Констанс таким неподвижным взглядом, словно был восковой фигурой.

— У-у-у…

Малыш Луи хотел что-то сказать, но так и не произнес ни звука. Воздух, вливавшийся в окна с улицы, отгонял к постели табачный дым, который не могла не почувствовать Констанс. И вдруг вместо «у-у-у…» она тем же голосом, словно жалуясь кому-то, пролепетала:

— Злой мальчишка!

И еще сильней зарыдала, как будто слова, которые она только что произнесла, довели ее до изнеможения.

Тогда Малыш Луи присел на край постели. То, что она на него не смотрела, облегчало задачу: ему не нужно было следить за выражением своего лица. Он тихонько Положил руку на плечо Констанс. Потом, откашлявшись и обдумывая каждое слово, сказал:

— Я все слышал. Я был за дверью. Я так и знал, что это рано или поздно случится.

Молчание. Констанс продолжала плакать, но теперь бесшумно, чтобы не пропустить ни слова.

— Во-первых, я вправду отсидел два раза в тюрьме, но никогда не делал ничего бесчестного. Такое с каждым может случиться — вмазать кому-нибудь в драке или лягнуть постового в бедро, когда он размахивает у тебя под носом дубинкой.

Он прекрасно знал, что ее интересует не это, но начал издалека, чтобы выиграть время и завестись.

— Дело в Лаванду — об этом не спорю. Но ведь мы обворовали только правительство, а лично никому не причинили вреда. Пускай получше берегут деньги налогоплательщиков!

Она пошевелилась, должно быть, с нетерпением ожидая, что он скажет дальше.

— Теперь про Луизу. Те, кто так говорит про женщин, лучше бы спросили, откуда берутся такие женщины и что их до этого доводит. У Луизиной матери было семеро ребят, ее все хорошо знали в Авиньоне. Она таскалась там с кем попало за гроши.

Он на мгновение отвлекся, услышав голос Нюты.

Девушка начала «Колыбельную» Шопена, которую пела почти каждый день, быть может, именно для него. Эта песня волновала Луи, как романс.

— Когда я сошелся с Луизой, она уже работала в публичном доме в Марселе. Я попробовал вытащить ее оттуда, но она была в руках у некоего Жэна, и все, что я мог сделать…

Он вдруг заметил, что на него смотрит глаз, только один, но уже без слез.

— Я устроил так, чтобы она перешла в такой же дом в Йере, а потом, когда с твоей помощью у меня завелась монета, я съездил за ней…

Констанс все глядела на него одним глазом, и это мешало сосредоточиться. Приходилось менять выражение лица. А на третьем этаже в доме напротив все так же торчало деревянное лицо паралитика.

— Когда я представил ее как свою сестру, то почти не соврал. Ведь мы и в самом деле с Луизой все равно что брат и сестра.

И тут Констанс заговорила, или, вернее, из аморфной массы, состоявшей из тела и белья, донесся разобиженный голос:

— И вы не были имеете?

— Случалось. Но только вначале, года три назад, когда я захаживал как клиент в то самое марсельское заведение, где она жила. Потом мало-помалу это почти сошло на нет…

— Почти?

— Слишком уж хорошо мы друг друга знали, чтобы…

И снова раздался голос, более ясный, более подозрительный:

— А здесь, у меня, вы никогда не…

— Никогда!

— А по утрам, когда я уходила за покупками?

Она зашевелилась. Из бесформенной массы показалась голова, потом обозначилось тело, она села на кровати, с опухшим лицом, растрепанными волосами, мокрой щекой.

— И ты мог так со мной поступить?

— Нет! Клянусь тебе, что с тех пор, как мы здесь, мы с Луизой ни разу не переспали.

— И даже не целовались?

Она произнесла это трагическим голосом, и Малыш Луи еле удержался, чтобы не прыснуть в кулак.

— В губы — нет!

— И вы не ласкали друг друга?

— Да я же говорю тебе — нет, глупая ты толстуха!

Ничего не поделаешь! Ему остается только это. Он наклонился, обнял ее, прижался щекой к ее мокрой щеке и теперь, когда она смотрела на него, говорил, говорил своим низким, слегка надтреснутым голосом, зная, как звук его волнует женщин:

— Я, сама понимаешь, не святой, но такого никогда бы не сделал… И уж лучше мне быть таким, как я есть, чем заниматься ремеслом того господина, который сейчас приходил сюда. Легко судить других, когда в жизни тебе отказу не бывало. А я… Когда я был мальчишкой, меня все называли беженцем. «Не выбрасывай старые штаны, — говорили они. — Оставь их для маленького беженца…» И меня одевали в обноски со всех мальчишек в Ле-Фарле…

А моя мать делала всю черную работу у старика Дютто и так уставала, что и на женщину стала не похожа.

— Замолчи! — прошептала Констанс.

Но он не хотел молчать. Он чувствовал, что задел ее слабую струну. Слыша музыку Шопена и голос Нюты за стеной, он совсем расчувствовался. Он мог бы вот так же прижаться к ней, плакать, толковать ей, что они оба всего лишь бедные ребятишки, и, целуясь сквозь слезы, жаловаться на судьбу.

— А Дютто даже не стеснялся, — продолжал он. — Когда ему хотелось, просто звал мою мать к себе в комнату, запирая у меня перед носом дверь. Он такой уродливый. Это итальянец и, хотя он живет во Франции вот уже сорок лет, так и не научился по-французски. Он ни с кем не разговаривает, всех ненавидит, всех презирает, уверен, что ему завидуют из-за денег. Однажды я застал его, когда он учил разным мерзостям мою сестру, а той было четырнадцать. Я сказал про это матери. А вышло так, что он ее же и поколотил… Разве это детство?

— Тс-с!.. Перестань думать об этом.

— Да разве это была жизнь? Гнешь хребет, когда столько парней, которые тебе и в подметки не годятся, по целым дням ничего не делают? Вот она, правда-то… Ну, я и не захотел оставаться в дураках…

Теперь она сама немного отстранила лицо Малыша Луи, чтобы посмотреть на него. И вдруг в порыве нежности бросилась к нему на шею, повторяя: