Рекс Стаут - Слишком много клиентов

Она уселась в кресле поглубже и произнесла:

– Воскресной ночью меня в той комнате не было.

– Не улика. Возможно, вы говорите неправду. Я только объясняю всю щекотливость нашего положения. Вы обещали заплатить мистеру Гудвину тысячу долларов за то, чтобы он нашел вашу сигаретницу, сохранил ее для вас и возвратил позже по своему усмотрению. Мы не можем принять такое предложение – оно обяжет нас утаить сигаретницу от полиции, даже если станет очевидным, что она может помочь установить преступника или его задержать, а это слишком большой риск за тысячу долларов. Вы можете получить ее за пятьдесят тысяч – наличными или чеком с визой банка о принятии к платежу. Вы согласны?

Мне кажется, он говорил серьезно. Мне кажется, он отдал бы ей сигаретницу за тридцать кусков, а то и за двадцать, если б у нее хватило глупости заплатить. Он позволил мне отправиться на Восемьдесят вторую улицу с пятью сотнями в кармане по одной и только одной причине посмотреть, не унюхаю ли я возможности сорвать изрядный куш, и, если б она оказалась настолько глупой или испуганной, чтобы выложить за свою сигаретницу двадцать кусков, не говоря уж о пятидесяти, он бы поставил на этом точку и предоставил полиции самой распутывать убийство. Что до риска, то он, бывало, рисковал и покрупней. Обещал же он только вернуть сигаретницу, но не забыть о ней.

Она уставилась на него во все глаза.

– Вот уж не думала, – заявила она, – что Ниро Вульф окажется шантажистом.

– Толковый словарь, мадам, этого тоже не думает, – сказал он, развернув кресло лицом к столику, на котором отжили свой век три «Вебстера» [5], а теперь лежал четвертый, совсем новый. Отыскав нужную страницу, он зачитал: – «Шантаж. Уплата денег в результате запугивания, а также вымогательство денег под угрозой разглашения компрометирующих сведений, разоблачения или общественного осуждения». – Он повернул кресло на место. – Не подходит. Я вам не угрожаю и вас не запугиваю.

– Но вы… – она посмотрела на меня, потом опять на него. – Откуда у меня пятьдесят тысяч долларов? С таким же успехом вы могли потребовать и миллион. Что вы намерены сделать? Отдать ее полиции?

– Только если вынудят обстоятельства. Все будет зависеть от ваших ответов на мои вопросы.

– Были вы в этой комнате вечером или ночью в воскресенье?

– Нет, – ответила она, подняв голову.

– Когда вы были там в последний раз? Сегодня не считается.

– Я не говорила, что там бывала.

– Отъявленная ложь. Ваше утреннее поведение. Предложение мистеру Гудвину. У вас имелись ключи. Когда?

Она закусила губу. Через пять секунд:

– Больше недели назад. В позапрошлую субботу. Тогда я и забыла сигаретницу. О господи! – Она протянула руку, и видно было, что она не играет: – Мистер Вульф, это мне может стоить карьеры. С той ночи мы не встречались. Я не знаю, кто его убил и с какой целью, вообще ничего не знаю. Зачем вам меня в это втягивать? Какая вам от этого польза?

– Утром, мадам, не я вас туда втянул. Я вас не спрашиваю, часто ли вы приходили в эту комнату, поскольку ваш ответ ничего не даст, но, когда вы туда явились, видели ли вы там других?

– Нет.

– Ни разу за все время, что находились в обществе мистера Йигера?

– Нет. Ни разу.

– Но туда ходили другие женщины. Это не догадка, это установленный факт. Вы, разумеется, знали об этом: мистер Йигер не был склонен это скрывать. Кто эти женщины?

– Не знаю.

– Но не отрицаете, что знали об их существовании?

Она было решила запираться, но он не спускал с нее глаз. Она проглотила «отрицаю» и сказала:

– Нет, я про них знала.

– Разумеется. Он хотел, чтобы знали. Способ, который он избрал для хранения домашних туфель и ночных одеяний, свидетельствует о том, что он получал удовольствие не только от очередной посетительницы, но и от того, что та была осведомлена о существовании – мм – сослуживиц. Или соперниц. Так что он о них, уж конечно, отнюдь не помалкивал? Уж конечно, он пускался в сравнения, восхищался одними, принижал других? И если не называл имен, то должен был хотя бы давать пищу догадкам. Вот мой самый главный вопрос, миссис Дункан: кто они?

Я слышал, как Вульф задавал женщинам вопросы, после которых они трепетали, или бледнели, или орали на него, или разражались слезами, или набрасывались с кулаками, но впервые при мне был задан вопрос, который заставил женщину покраснеть и не просто женщину, а искушенную бродвейскую «звезду». Думаю, вся хитрость была в том, как по-будничному он его задал. Я не покраснел, однако прочистил горло. Она же не только покраснела – она опустила голову и закрыла глаза.

– Естественно, – заметил Вульф, – вы бы хотели, чтобы этот эпизод как можно скорее отошел в прошлое. Вам мог бы помочь чистосердечный рассказ – хотя бы что-нибудь о других.

– Не могу, – произнесла она, поднимая голову; краска стыда сошла у нее с лица. – Я ничего о них не знаю. Вы намерены оставить сигаретницу у себя?

– Пока что – да.

– Я в ваших руках.

Она привстала, поняла, что у нее дрожат колени, и оперлась о ручку кресла.

– Какая же я дура, что пошла туда, какая законченная дура! Я бы могла сказать… я что угодно могла бы сказать. Могла бы сказать, что потеряла ее. Какая я дура! – И, посмотрев мне в лицо, добавила: – Жаль, что тогда я не выцарапала вам глаза.

С этими словами она повернулась и направилась к выходу. Я поднялся, пошел следом, обогнал ее в прихожей и распахнул перед ней парадную дверь. Она ступала не очень уверенно, и я проследил, чтобы она благополучно одолела семь ступенек и спустилась на тротуар, и только после этого закрыл дверь и вернулся в кабинет.

Лет шесть тому назад, описывая очередное дело Вульфа – то самое, что не сулило ни гонорара, ни надежды на таковой, – я пошел на один фокус, от которого чуть не рехнулся, еще не кончив писать. Мы тогда отправились в Черногорию, и почти все разговоры велись на языке, в котором я ни черта не смыслю. Того, что потом я вытянул из Вульфа, мне хватило, чтобы привести беседы дословно на языке, но повторять эту ошибку не собираюсь, поэтому передаю только суть разговора Вульфа с мистером и миссис Перес. В шесть часов он спустился из оранжереи в кабинет, где они его уже ждали. Говорили на испанском. Может, он воспользовался возможностью пустить в ход один из шести языков, какими владеет; или подумал, что на родном языке они будут с ним откровенней; или хотел меня позлить – не знаю, что его на это подвигло, скорее всего, все вместе. Когда они ушли, он сообщил мне самое главное. Это не показания – всего лишь их слова. Они не знают, кто приходил в воскресенье вечером, мужчина или женщина, и сколько людей приходило, и когда он, она или они ушли. Они не знают, сколько разных посетителей бывало в доме в разное время. Порой они слышали в прихожей шаги – судя по звуку, всегда женские. Если мужчина когда и приходил, они его не видели и не слышали. Когда они поднимались в комнату убираться, там ни разу никого не было; они не поднимались, если лифт был наверху, но за четыре года такое случалось раз пять или шесть, не больше.