Джон Карр - Назло громам

— А что еще?

— Все фотографии, находящиеся в этом альбоме, за исключением первой, были сделаны сотрудниками министерства пропаганды в Германии. Не обращайте внимания на первый снимок — он для нас не представляет интереса.

Но это было не так.

— Хатауэй, можно мне сказать кое-что о тебе самом? — Брайан с такой силой рванул альбом, что чуть не разодрал его. Альбом раскрылся именно на первой странице, и на них с большой черно-белой фотографии глянуло сияющее, словно живое, прекрасное лицо Евы Ферье. — Взгляни на это! — сказал он. — Взгляни на нее, а потом послушай, что ты несешь.

— Ну и что?

— Если не знать тебя, то можно подумать, что ты — просто отъявленный негодяй, питающий личную неприязнь к миссис Ферье. Но ведь на самом деле это не так. Ты исключительно добрый человек.

— «Отъявленный негодяй»! — раздраженно повторил Хатауэй. — Какие высокопарные выражения! — Выдохнув, он швырнул альбом на диван. — И вообще, не стой здесь и не бухти! Это невыносимо! Не желаю больше слушать!

— Ладно. Пусть я зануда и выражаюсь высокопарно, но должен же кто-то сказать тебе это. Мы не полицейские, а в тюремном архиве не хранится дело на миссис Ферье. Ты, кажется, забываешь об этом. Я и сам находился в некотором заблуждении до тех пор, пока мисс Кэтфорд не рассказала нам о том, что она видела.

— Благодарю вас! — прошептала Паула, шагнув к нему. — Благодарю!

Хатауэй, обежав диван, остановился за его спинкой напротив собеседников, словно защищаясь от возможной физической атаки.

— Нет дела на миссис Ферье? И это говоришь ты, Иннес?

— Именно так, и твои разговоры о наркотиках…

— Ну и ну! Позволь напомнить тебе то, что ты слышал собственными ушами сегодня вечером в отеле «Метрополь». Десмонд Ферье считает, что жена пытается его отравить! — И снова разговор вернулся в прежнее неприятное русло. — Отравить — вот ключевое слово. Я нечаянно услышал его, находясь за дверью, и не отрицаю этого. Поэтому-то и не стал вмешиваться, а «спрятался», как ты насмешливо заметил. Мне необходимо было время, чтобы все обдумать. И мне пришлось сделать это в телефонной будке — потому что надо было отменить приглашение пообедать здесь вот с этой леди. Это имеет отношение к делу — не думай, что все обстоит иначе. Между прочим, я с большим удовольствием скажу об этом и самой миссис Ферье.

— Не сомневаюсь, что вы сделаете это, сэр Джералд, — проговорила Паула. — Только я считаю, что вы должны прислушаться: в этом нет ни слова правды.

— Мадемуазель, ваше мнение…

— Это не мое мнение. Пожалуйста, я могу предоставить вам доказательства; я не прошу вас принимать ни мои, ни чьи-либо еще слова на веру.

— Так что же? О каких доказательствах идет речь?

— Вы ведь находились вместе с нами, будучи среди тех, кто провел ночь в гостевом домике, а на следующий день поехал в резиденцию Гитлера на обед, на котором в итоге нам всем так и не удалось побывать. Если бы Ева напоила Мэтьюза наркотиком или ядом, как она могла бы проделать все это у нас на глазах?

— Именно для того, чтобы определить это, мы и собрались здесь, мадемуазель!

— И все же я не могу согласиться. Каким образом она могла это сделать? И где? — Паула поднесла дрожащую руку к глазам, словно пытаясь прикрыть их от света. — Не ожидала такого от мистера Ферье! — воскликнула она. — Даже подумать не могла о чем-то подобном! Но что бы он ни говорил, это следует воспринимать как шутку. Как же глупы люди! В их глазах мистер Ферье всегда невольно ассоциируется с героями Шекспира. Если бы вы видели его в «Цезаре и Клеопатре» или в роли Хиггинса в «Пигмалионе», то поняли бы: он — прекрасный комедийный актер и играет так естественно, словно это его реальная жизнь. Постойте, я понимаю, что вы хотите спросить. Да, я не очень хорошо его знаю, хотя мне довелось нередко встречаться с ним, но, по рассказам Евы, он именно такой, да и от других я это слышала.

— Продолжайте, милая леди, — неожиданно и подчеркнуто вежливо попросил Хатауэй. — Продолжайте эту интересную беседу между мной и собой.

— Погодите, пожалуйста! Я думала… — Встревоженными блестящими глазами Паула смотрела мимо Брайана, словно разглядывая что-то в фойе, но на самом деле не видела ни этого фойе с мраморным полом, ни кремовых, оранжевых и черных красок, которыми оно было расцвечено, ни блестящих стеклянных дверей, выходящих на улицу. — «Гастхоф цум Тюркен» — вот как назывался домик для гостей, или отель, или не знаю, как это называлось, где наша группа провела ночь. Помните?

— Да, прекрасно помню. У меня даже есть фотография…

— Да бог с ней, с фотографией! На следующее утро мы четверо из нашей специальной группы — вы, Ева, мистер Мэтьюз и я — завтракали за одним столом. Кроме нас, за столом больше никого не было. Это происходило ровно в восемь часов утра, верно?

— Совершенно справедливо!

— Мистер Мэтьюз не съел ни кусочка и не выпил ни капли — он заявил, что никогда не завтракает. Вы тогда еще сказали, что у него настоящий пунктик насчет еды, и стали уговаривать его выпить хотя бы чашечку кофе, так как раньше половины второго ленча не предвиделось. Правильно?

— Не отрицаю…

— С этого момента мы все четверо держались вместе тесной группой, что было вполне естественно, — из нас только одна Ева говорила по-немецки. Мы все вместе сидели на террасе в ожидании машины, а в «Орлиное гнездо» ехали в одном автомобиле. С восьми часов и по крайней мере до четверти второго мы все были рядом. Вы согласны?

Хатауэй стоял неподвижно, изучая взглядом собеседницу.

— Вы согласны со мной, сэр Джералд?

— Искренне и чистосердечно: все верно. Да!

— В четверть второго, сразу же после того, как мы приехали в «Орлиное гнездо», Ева и мистер Мэтьюз вышли на балкон-террасу, не так ли? И буквально секунд через тридцать-сорок раздался крик Евы. Вы киваете в знак согласия, да? Тогда где и когда мог быть отравлен этот бедняга?

— Должен напомнить вам, милая леди, что около часу дня у жертвы начали проявляться признаки «горной» болезни — головокружение. Если ему всыпали дозу до восьми часов утра…

— За пять часов? — выдохнула Паула. — Вы серьезно думаете, что это можно было сделать за пять часов? Поверьте, мне довелось знать немало детективов-любителей — такие есть в каждой газете. Скажите, а вы можете назвать какой-нибудь яд или лекарственный препарат настолько медленно действующие, что они никак не проявляются в организме в течение пяти часов?

— Нет, признаю: такого не бывает. — Быстрыми шагами Хатауэй вышел из-за дивана. — Но погодите! Я допускаю, что между восемью утра и часом с четвертью дня жертва ничего не ела и не пила. Кроме того, поскольку мы все это время находились рядом, у убийцы не было возможности сделать ей какую-либо подкожную инъекцию. Точно так же нам следует исключить губку, пропитанную хлороформом, или что-нибудь подобное. Совершенно согласен с вами, что ни один из этих способов не представляется мне возможным, и все же…