Гари Ромен - Европейское воспитание

Казик посмотрел в его усталое лицо, на брови Пьеро и на его шубу со взъерошенным, трепещущим на ветру мехом. Это было выше его сил - он улыбнулся.

– Когда вам исполнится пятьдесят, - тихо сказал пан меценат, - и когда вы полюбите молоденькую женщину, возможно, тогда вы меня поймете. Но с вами этого не произойдет. - И он добавил с особой гордостью: - Это дано не каждому!

– Пан меценат умеет водить грузовик?

– Да.

Казик все еще колебался, но Крыленко уже принял решение. Старый украинец поставил вопрос ребром.

– Он ни на что не годен, только лишний рот, и в любом случае подохнет от своего поноса. Пусть лучше погибнет он, чем кто-то другой!

Пан меценат выслушал инструкции с внимательной миной прилежного ребенка. Несколько раз подробно пересказал их, чтобы показать, что все понял.

– Значит, так, я жму на газ… Слева будет тропинка… Грузовики в конце. Я снова жму на газ и мчусь прямо на грузовики. Так. Объезжаю грузовики с прицепами: они меня не интересуют. Они стреляют… Пускай стреляют, слишком поздно. Так. Так. Тогда я вытаскиваю связку гранат и… так! Я все понял. Можете быть спокойны.

– Главное, чтобы пан меценат не забыл перекрыть дорогу. Иначе, если в него попадет пуля…

– Кошмар, кошмар! Полный провал! Я понял. Я не забуду.

Партизаны смущались и отводили глаза от человека в шубе, так похожего на толстого мокрого пса. Даже Крыленко сплюнул и сказал с отвращением:

– Такое ощущение, будто посылаем паренька на верную гибель.

К животу ему привязали гранаты. Прежде чем сесть за руль, он сбегал в кусты: у него постоянно болел живот. Ему помогли сесть в кабину. Партизаны растерянно смотрели на него. Им хотелось сказать ему что-нибудь ободряющее. Но они не могли подобрать нужных слов. Он весело крикнул им мальчишеским голосом:

– Ну что ж, прощайте!

Пара голосов ответила:

– Прощай.

Он завел мотор. Потом наклонился к старшему Зборовскому и быстро прошептал:

– Сходите к ней. Скажите ей, что это ради нее. Она будет мной гордиться… Не забудьте!

– Не забуду.

Грузовик тронулся. Они смотрели, как он медленно удалялся по белой дороге. Махорка снял шапку. Его губы шевелились: он молился.

– Человек - это все-таки прекрасно! - сказал Добранский.

Так погиб пан меценат. Партизаны покинули свою берлогу, углубились в лесную чащу и две недели после взрыва не отваживались выходить из новой землянки в замерзших болотах Вилейки. Немецкие патрули прочесывали лес, но боялись заходить слишком далеко в глубь заснеженной чащи. В Антоколе казнили несколько заложников: некоторое время их имена были на слуху, а потом о них забыли. Патрули появлялись то тут, то там, но снег был глубоким, ветер - ледяным, а день - коротким, и немцы вскоре вынуждены были уйти из леса, рассчитывая, что виновников налета покарает мороз. Братья Зборовские сходили в разведку и сообщили о том, что «все утряслось». Теперь немецкие колонны объезжали лес с юга, по пинской дороге. Однажды вечером старший Зборовский вышел из леса и отправился в Вильно. Экспедиция была опасной: в городе ввели комендантский час, и, начиная с четырех часов, вооруженные отряды выискивали на улицах опоздавших. Но все двадцать семь ночей, проведенных на замерзших болотах Вилейки, Казику слышался во тьме умоляющий голос пана мецената: «Скажите ей, что это ради нее… Она будет так гордиться! Не забудьте». На мостовых Вильно под тяжелой поступью патрулей скрипел снег; темноту внезапно прорезали пучки света и раздавались гортанные, властные, похожие на выстрелы окрики; в свете фонариков, словно ослепленные мошки, кружились снежинки и мгновенно исчезали во тьме. Казик жался к стенам и, едва заслышав шаги, прятался в подворотнях. С превеликим трудом он нашел улицу и дом. Поднялся на третий этаж и зажег спичку: «Меценат Станислав Стахевич», - прочитал он. Позвонил. И услышал звук гитары и мужской голос, певший по-немецки:

Kleine, entzuckende Frau

Bitte schau in den Spiegelgenau…

Послышались быстрые шаги - кто-то пробежал по комнате босиком - и дверь отворилась. Он увидел молодую женщину в домашнем платье, со взлохмаченными белокурыми волосами и сигаретой в уголке рта. «Пани Стахевич нет дома, - подумал Казик, - а служанка развлекается!»

– Я хотел бы поговорить с пани Стахевич.

– Это я. Говорите быстрее, я босиком.

Мужской голос пел:

In dem Spiegel da steht es geschrieben,

Du musst mich lieben,

Dukleine Frau…

Потом немец крикнул:

– Кто там, Liebling?

- Не знаю. Ты должен посмотреть, Фриц… Я вся озябла!

В коридор вышел немецкий унтер-офицер в расстегнутой рубашке, без воротничка и с гитарой в руках. Казик едва успел прошептать:

– Пан меценат убит.

Женщина пристально посмотрела на него. Вынула сигарету изо рта и выпустила дым через нос.

– Нет! - тихо сказала она. - Когда?

– Три недели назад.

Подошел немец. У него было молодое, смеющееся лицо и взъерошенные волосы, стриженные бобриком.

– Кто это, Liebling ?

- Пустяки, - сказала женщина. - По поводу туфелек, которые я отдала в ремонт. До свидания, дружище!

Дверь закрылась.

– О, Liebling ! - услышал Казик. - Мои ножки замерзли!

Потом вновь гитара и голос немца:

Kleine, entzuckende Frau…

Казик переборол себя и начал спускаться по лестнице, хотя ноги были ватными. В ушах звучал голос пана мецената: «Она так юна, так невинна. Молодая студентка, для которой имеют значение только сила характера, идеи… душа!» Он ухватился за перила, чтобы не упасть. Подумал: «Господи! Неужели это Ты правишь миром? Как Ты так можешь, как Ты можешь?» У него закружилась голова. Он грузно осел на лестницу, и его вырвало.

В полях бушевали метели, деревья гнули свои голые черные ветки, и каждое утро Янек находил на снегу трупы замерзших ворон. Погасший в лесу костер означал смерть человека, движения партизан стали резкими и неуклюжими, и Янеку постоянно мерещилось, что их бедные суставы вот-вот заскрежещут, как ржавые шестерни.

– Я только что слышала волка, - сказала Зося. - Он выл совсем рядом.

Добранский и Янек вернулись из леса с охапками хвороста. Их одежда и лица намокли от снега…

– Тут поневоле взвоешь, - заметил Добранский.

Они поднесли к огню окоченевшие руки.

– Наверное, привыкли, - сказала Зося. - Такая уж у них судьба - жить в лесу.

– Может, этот волк просто-напросто захандрил, - улыбнулся Добранский. - Устал от жизни и людей… Вернее, от жизни и волков.

Зося прижалась к Янеку.

– Мне было тяжело. Я думала о тебе.

– Вся разница между мной и волком в том, - сказал Янек, - что я не вою. - Он вздохнул. - А хочется.

– Тебе грустно?

– Нет. Но я ненавижу зиму. Ненавижу снег. В такую погоду можно подумать, будто земля создана не для людей и мы попали сюда по ошибке.