Элен Макклой - Шаг в четвертое измерение

— А может, его интеллектуальное превосходство сильнее давит на нее, чем ее неполноценность на него, — задумчиво проговорил Несс.

— Только интеллектуальное превосходство нельзя умалить с помощью насмешки. Всем нам хорошо известно, что любой преступник может разбогатеть, а эмбриология — если вернуться к теории эволюции, — считает всякое притязание на превосходство, основанное на рождении, глупостью. Все мы в своем развитии проходим стадию дышащей жабрами рыбы, как индивидуумы и как вид. Но интеллектуальное превосходство нельзя уничтожить, высмеяв его, как претензии на знатное происхождение или богатство. Оно существует реально. Вот почему так ненавидят повсюду интеллектуалов. Такие республики, как у Платона, в которой правит аристократия гениев, были бы невыносимы, потому что те, кем управляют, не могли бы больше насмехаться над своими правителями. Я понимаю, куда гнет Данбар. Окажись я на месте миссис Стоктон, я, конечно, слегка ненавидел бы его. Кроме того, в романах этого человека немало грубой жестокости, какими бы блестящими мы их не считали. Он пишет так, словно ненавидит свои персонажи.

— Но разве творчество художника отражает его собственный характер? — парировал Уиллинг. — Разве актер, играющий на сцене негодяя, позволит себе надругаться над могилой матери героини в реальной жизни?

— Этот вопрос всегда меня интересовал, — сказал Несс. — Должны ли мы испытывать отвращение к прекрасным стихам Шелли [13] Шелли Перси Биш (1792–1822) — известный английский поэт из-за воспоминаний о его довольно бурной личной жизни?

— Я могу простить поэту его наплевательское отношение к нашему условному кодексу половой нравственности, — откликнулся Уиллинг, — потому что в основе своей — это кодекс аморальности. Но мне гораздо труднее выносить притворство и лицемерие в жизни другого поэта. Покинуть незаконнорожденного ребенка во Франции и отправиться домой писать «Оду долгу», — ну знаете, это сверхнравственно для меня. В таком случае я предпочитаю безнравственность Шелли.

— Мы ведь не судим о мосте по нравственности создавшего его инженера, — вставил я. — Или же о готовом завтраке по искренности или лицемерию главы той корпорации, которая занимается его производством.

— Мы забываем об одном, — сказал Уиллинг. — Все, что связано со Стоктоном, — это изнанка того затруднительного положения, в которое обычно попадает простой человек, пытающийся примирить произведение искусства с его личной жизнью. Мы не судим о работе по человеку; мы судим о человеке по его работе. Да, в книгах Стоктона есть определенная интеллектуальная грубость и безжалостность. Но означает ли это, что он может быть безжалостным по отношению к своей жене? Или Джонни? Или Шарпантье?

— То, о чем пишет человек, выходит из его глубин, — заметил Несс.

— Да, но я не уверен, что творчество выходит из того «я», которое скрыто от его семьи и друзей, — возразил Уиллинг. — Способность писать относится к той области мозга, где рождаются сны. Разве Платон не предвосхитил Фрейда, заявив: «Добрые люди видят только во снах то, что плохие совершают в реальной жизни». Возможно, искусство — это лишь осколки личности художника, — преступления, которые не были совершены, соблазны, перед которыми он устоял, то, что мы называем «извозчичьим умом», а французы — «лестничным». Но все же даже самый медлительный француз начинает думать об остроумном запоздалом ответе, выходя на лестницу, а мы ожидаем, покуда извозчик не доставит нас для этого домой… И если моя теория верна, то писатель Эрик Стоктон должен быть значительно добрее и предупредительнее в реальной жизни. Он может излить весь яд и всю свою злобу на анемичных безумных людей, живущих только у него в мозгу, не причиняя им особого вреда…

Когда мы возвратились в длинную галерею, то увидели леди Маргарет. Она курила сигарету в янтарном мундштуке и сушила свои золотистые шлепанцы у каминной решетки. Ее глаза цвета дымчатого кварца излучали торжественный блеск, она была похожа на довольную кошку, которая только что поймала мышь.

— Ангус рассказал мне великолепную историю о привидениях! Оказывается, у нас есть не только Белая дама, Черная собака и Волынщик-невидимка, — теперь мы еще приобрели Невидимого плакальщика. Жаль, что он не слоняется по нашему замку. Вероятно, это какое-то особенное привидение, которое прекрасно чувствует себя только на болоте. Но Ангус слышал его «приветствия» сегодня вечером.

Уиллинг потянулся за портсигаром. Затем остановился, его улыбка застыла. Вдруг я увидел, как все его лицо напряглось, он весь превратился во внимание.

— На каком болоте? — спросил он.

— На том самом, через которое вы прошли, направляясь сюда из Крэддох-хауза. Оно расположено напротив верхнего моста.

— Не то ли это место, где дважды исчезал Джонни?

— То самое.

На нее произвела должное впечатление догадливость капитана.

— У вас просто талант к топографии.

— Боюсь, что Ангус — это что-то вроде шотландского Мюнхгаузена, — с извиняющимся видом сказал Несс.

— Но только не на этот раз, — возразил я. — Я сам слышал плач. Или скорее рыдания. Это произошло вскоре после того как вы ушли, оставив меня с Ангусом стеречь тело Шарпантье. Я сообщил об этом инспектору Россу, но потом произошло столько событий, что я совсем забыл рассказать вам об этом.

Уиллинг стоял, опершись рукой о каминную плиту, и с высоты своего роста глядел на нас, сидящих вокруг огня.

— Кажется, я слышал фольклорные сказания о детях, которые бесследно пропадали, и их бестелесные голоса многие слышали потом. Они раздавались во всех направлениях в пустынном пространстве.

Маргарет Торкхилл, сунув ноги в ажурные сандалии-плетенки, протянула их поближе к огню.

— Замечательное дополнение к репертуару зловещих историй, с которыми постоянно приходится сталкиваться, когда возникает необходимость арендовать замок. Папа, дорогой, я уверена, если бы ты сообщил Стоктонам, что Инвентор посещает Невидимый ребенок, постоянно рыдающий на болоте, то они не проявили бы такой поспешности, и сейчас мы с вами наслаждались бы уютом в доме в Крэддохе!

— Маргарет, дорогая, это не тема для шуток, — с самым серьезным видом сказал Несс. — Джонни Стоктон до сих пор не появился. Может быть, его уже нет в живых.

— Нет в живых? — испугалась она. Видимо, такая идея ей в голову не приходила.

— Шарпантье умер. Он был членом семьи Стоктонов. Что-то есть — что-то должно быть в этой ситуации, о которой нам ничего не известно. Вначале «дело Стоктонов» мне казалось детской шалостью, проказой, тем, что сегодня мы определяем как детская преступность. Но теперь мы столкнулись с самым тяжким преступлением — убийством. У меня нет жалости к преступнику, который втягивает ребенка в свои преступные замыслы. Вот что делает это преступление еще более зловещим, чудовищным. Несомненно, несчастный Джонни каким-то образом был вовлечен в это преступление. Сегодня утром и он, и Шарпантье исчезли в одно время в одном месте, — вряд ли это простое совпадение!