Орсон Уэллс - Мистер Аркадин

Святой Тирсо был монахом, много грешившим и из сомнения в божественном милосердии решившим броситься в этот поток. Но Пресвятая дева-заступница хранила его, и он оказался на берегу, не причинив себе никакого вреда. И тогда она возвестила ему: «Ты дрожишь, ты полон страха, потому что грешил против Господа. Но самый страшный твой грех в том, что ты сомневаешься в его милосердии. И остаток дней своих ты проведешь в раскаянии, заслуживая милосердие, в которое не веришь». И монах провел остаток дней в раскаянии, снискал Господнее милосердие и умер в глубокой старости в ореоле святости. Это чудо и будут праздновать в пятницу вечером в деревне, которая носит имя монаха.

— А у вас никогда не появлялось желания выпрыгнуть из окна замка?

— Почему оно должно было появиться?

Да, я был прав. С того места, где мы сидели, замок Аркадина и вправду был больше похож на тюремную крепость. Мне говорили, что когда-то сюда на несколько месяцев заключили Марию Манчини. Райна сказала: «И поделом, не будь дурой. Она хотела любви короля и мечтала о счастье бакалейщицы».

Райна была безжалостна. А может быть, эта стрела метила в меня.

— Я люблю этот замок. Он по мне. Из всех папиных домов в этом мне лучше всего. Здесь я чувствую себя в безопасности.

Рука ее свесилась вниз. Узкое бумажное платье облепило маленькие тугие груди? Почему она нуждается в безопасности?

— К тому же я люблю Испанию. И испанцев. Они чистые… жесткие… суровые… верят в судьбу. Я люблю…

Возможно ли, чтобы она полюбила меня? Но разве это было мне нужно?

Вообще говоря, в тот момент мне ничего не было нужно. Вряд ли имело смысл обманывать самого себя. Каждый вечер в своей комнате в гостинице я подводил итоги прошедшего дня, беспристрастно отмечая свои достижения на пути к цели, которых, как мне казалось, я добился. Райна находила меня каждый день. Я не знал, в котором часу она придет, потому что ей и самой было заранее не известно, когда удастся улизнуть.

— Они там маются от безделья. Вот и шпионят за мной от скуки. Воображают, что папа будет им за это благодарен.

«Они» — это люди свиты, прихвостни Людоеда. Это ведь она первая назвала отца «людоедом» — и в этом слове, когда она его произносила, были и насмешка, и нежность. Иногда во время наших прогулок она вдруг останавливалась и смотрела в небо или вздрагивала, услышав рев мотора. И, найдя глазами самолет, провожала его взглядом, пока он не исчезал из виду. Этот самолет уносил в Танжер ее отца или возвращал его домой после краткого визита в Лондон, и всякий раз дела устраивались так, чтобы непременно вернуться в замок к обеденному часу, чтобы сесть за стол вместе с дочерью. Они обедали по-испански поздно, так что нам принадлежал весь длинный день, пока не наступали чудесные летние сумерки, какие бывают только в Испании. Мы брали напрокат велосипеды и катили по каменистым дорогам, останавливаясь на отдых на мшистых берегах под скудной тенью можжевельника. Мы бродили по деревне, расшифровывая древние надписи, и пили из фонтанов, взбираясь на старинный акведук, где росла куманика и жили ящерицы.

— Его строили без всякого цементного раствора, и вот он стоит уже две тысячи лет, — говорила Райна.

Порою она делалась серьезной, как школьница, отвечающая урок.

— Я люблю все это. Это равновесие. Ведь акведук держится за счет самого себя, за счет собственного веса, за счет своей силы… Я люблю…

Это слово она повторяла часто, но без нежности, а с какой-то страстной силой. А я любил слушать, как она произносит: я люблю.

Шли дни, медленные и тягучие, словно оливковое масло, дни, полные криков и песен, смеха и запахов: запаха яблочного пирога, спелых абрикосов, ослиного навоза, винных бочек, которые разгружали в гостиничном дворе.

Хотя Райна была сильной, хорошо сложенной и бесстрашной, временами она хватала меня за руку, когда мы карабкались в гору, или бросалась ко мне в объятия с дерева или со стены. С ее стороны это не было ни кокетством, ни флиртом. Я еще никогда так долго не оставался с женщиной, с которой у меня ничего не было. Я сделался на удивление робок.

Однажды я заговорил о готовящемся в замке бале. Мне казалось, что такое важное событие требует лихорадочных действий, но ничего такого не было заметно, и Райну как будто в одинаковой степени не заботили ни гости, ни собственный туалет.

— Это будет маскарад, так ведь, — допытывался я как бы между прочим, — можно, например, надеть домино?..

Она взглянула на меня, и брови ее взметнулись вверх, как две змейки.

— Ты… собираешься туда идти?

Мы лакомились пирожками, которые купили у старика, торговавшего сладостями на площади. Губы Райны были в сахарной пудре.

— Конечно. А ты что, против?

Лицо ее стало чужим, почти враждебным.

— Я не рассылаю приглашений.

У меня опять, уже не в первый раз, возникло ощущение, будто я иду по проволоке над бездной. Означали ли ее слова, что она запрещает мне идти на бал? Зря я завел об этом речь.

— И вряд ли ты его получишь.

Может, она что-нибудь затевала? Старалась перехитрить по части бдительности отцовскую свиту? Ставила между нами барьер, готовя себе отходный маневр?

Кроваво-красное солнце окрасило белые стены замка в розовый цвет. На востоке небо, видневшееся сквозь изящно вырезанную арку акведука, стало нежно-перламутровым. Райне было пора уходить.

— Красавица должна вернуться в замок до захода солнца. Так гласит сказка. А то чудовище съест ее. Странно, однако, что Красавица ищет убежище в замке Людоеда.

Райна была явно не в духе. Она швырнула наземь остаток пирожка и раздавила его каблуком сандалии.

— Я должна попросить тебя, — резко сказала она, — не говорить со мной в таком тоне. Сентиментальность тебе не идет, да и мне тоже.

С каким пренебрежительным превосходством это было сказано, так разговаривал со мной Тадеуш. Моя мать говорила обо мне: «Слишком мягок, чтобы быть хорошим, слишком мягок, чтобы быть дурным». Мягкий, как тот пирог, что она бросила и раздавила ногой. Райне по душе бешеная скорость, испанская суровость ее отца.

Наступил вечер, Райна ушла домой, и горы сразу превратились в огромные кучи пепла.

В пятницу меня разбудил гомон погромче, чем в базарный день. Весь Сан-Тирсо высыпал на улицы. Мужчины тащили с гор пышные ветки для гирлянд. Женщины вывесили в окнах ковры и старинные яркие гобелены. Из дверей выносили статуэтки святых, Христа с кровоточащими ранами, святую Исидору в рабочем платье, Мадонну с пронзенным сердцем и, конечно, бесчисленные изображения местного святого, падающего со стены замка на глазах Девы-заступницы.

Дети несли корзины розмарина, который рассыпали по мостовой, очищенной ради такого случая от овощной шелухи и ослиного навоза. Повсюду воздвигались крошечные алтари, украшенные бумажными цветами, свечками и белыми полотенцами. Из некоторых домов вытащили даже зеркала. Тусклые, с обсыпавшейся амальгамой, они вместо привычных темных, замусоренных комнат отражали веселый беспорядок, царивший на улицах, а порой ловили и отбрасывали в толпу слепящий солнечный луч.