Артур Дойл - Записки о Шерлоке Холмсе

— Да, я решил.

— Хорошо. Я думаю, вы правы. Любая правда лучше неопределенности и сомнения. Всего вернее — немедленно туда отправиться. Конечно, мы нарушаем закон, но я думаю, что дело этого стоит.

Ночь была очень темная. Стал моросить мелкий дождь, когда мы свернули с большой дороги на узкую тропинку с глубокими колеями по обеим сторонам. Мистер Грант Монро нетерпеливо стремился вперед, и мы ковыляли за ним как могли.

— Вон там огни моего дома, — пробормотал он, указывая на огоньки, мерцавшие между деревьями. — А здесь коттедж, и я туда войду.

Мы свернули на дорожку и подошли вплотную к коттеджу. Дверь была приоткрыта; на черной земле виднелась желтая полоса света. Одно окно в верхнем этаже было ярко освещено. Мы увидели темное пятно, двигавшееся по занавеске.

— Эта тварь — там! — воскликнул Грант Монро. — Вы видите сами, что там кто-то есть! Теперь — за мной, скоро мы все узнаем.

Мы приблизились к двери. Вдруг из темноты вышла женщина. Я не мог разглядеть ее лицо, но я видел, что она с мольбой простирает руки, освещенные лучом света.

— Ради бога, не надо, Джек! — закричала она. — Я так и знала, что вы придете. Успокойтесь, дорогой! Поверьте мне снова, и вы никогда не раскаетесь.

— Слишком долго я доверял вам, Эффи, — ответил он сурово. — Пустите меня, я должен пройти. Вот мои друзья. Они пришли мне помочь раз навсегда покончить с этим делом.

Он оттолкнул ее в сторону, и мы дружно последовали за ним. Когда он открыл дверь, навстречу ему выбежала старуха. Она пыталась преградить ему дорогу, но Грант Монро отстранил ее, и через минуту мы поднялись по лестнице. Грант Монро вбежал наверх, в освещенную комнату. Мы шли за ним по пятам.

То была уютная, хорошо обставленная комната. Две свечи горели на столе, другие две — на камине. В углу, нагнувшись над столиком, кто-то сидел к нам спиной. Повидимому, маленькая девочка. Она была в красном платьице и длинных белых перчатках. Когда она резко повернулась к нам, я вскрикнул от изумления и ужаса. Лицо ее было странного, мертвенно бледного оттенка, черты лишены всякого выражения.

В одно мгновение тайна открылась. Холмс засмеялся и провел рукой за ухом ребенка. Маска упала, и перед нами оказалась маленькая, черная как смоль негритяночка. Она весело улыбнулась, так что ее белые зубы засверкали. Ее рассмешили наши изумленные лица. Я расхохотался, сочувствуя ее радости; но Грант Монро застыл, не отрывая от нее глаз и прижав руку к груди.

— Боже мой! — воскликнул он. — Что все это значит?

— Я скажу вам, что это значит, — произнесла, входя в комнату, дама с гордым и решительным лицом. — Вы заставили меня против моей воли открыть вам все — придется теперь нам обоим с этим примириться. Мой муж умер в Атланте, а ребенок остался жив.

— Ваш ребенок?

Она сняла с шеи большой серебряный медальон:

— Вы никогда не видели его открытым?

— Я думал, что он не открывается.

Она нажала пружинку, и медальон открылся. Внутри был портрет человека с поразительно красивым и умным лицом, носившим несомненные признаки африканского происхождения.

— Вот он, Джон Хиброн из Атланты, — сказала дама. — Более благородного человека никогда не было на земле. Я порвала со своей родней, чтобы выйти за него замуж, и пока он был жив, ни разу не пожалела об этом. Как видите, наш единственный ребенок больше похож на людей его племени. Это часто случается в подобных браках, и маленькая Люси гораздо темней своего отца. Но, темная или светлая, это моя родная дочь, моя любимица.

Малютка при этих словах подбежала к ней и прижалась к ее платью.

— Я оставила ее в Америке, — продолжала она, — только потому, что у нее было слабое здоровье и перемена климата могла повредить ей. Я поручила ее заботам преданной нам шотландки, которая когда-то служила у нас. Никогда, ни на одну минуту я не думала отречься от дочери. Но когда я встретилась с вами, Джек, и полюбила вас, я побоялась сказать вам о моем ребенке.

Прости меня, боже! Но я боялась потерять вас, и у меня не хватало смелости рассказать вам все. Пришлось выбирать между вами и дочерью.

По своему малодушию я рассталась с дочкой. Три года я скрывала от вас ее существование. Няня мне все сообщала, и я знала, что девочка вполне здорова. Наконец мне безудержно захотелось еще раз увидеть мое дитя. Невозможно было побороть это желание. Я знала, как это опасно, но все же решила хотя бы на несколько недель привезти ребенка сюда. Я послала сто фунтов няне и указала ей этот коттедж, чтобы она могла поселиться здесь просто как соседка, ничем не обнаруживая наших отношений. Я зашла в своих предосторожностях так далеко, что приказала ей днем держать девочку дома и закрывать ей личико и ручки так, чтобы даже те, кто увидят ее в окне, не судачили бы с соседями о том, что здесь живет негритенок. Лучше бы я была не так осторожна! Это было бы умнее, но я почти помешалась от страха, что вы узнаете всю правду.

Это вы первый сказали мне, что коттедж снят. Мне надо было дождаться утра, а я не могла спать от возбуждения. Наконец я выскользнула, зная, как вы крепко спите. Но вы заметили, что я уходила, и это было началом всех моих несчастий. На следующий день в вашей власти было открыть мою тайну, но вы благородно отказались воспользоваться этим. А три дня спустя няня и ребенок только успели выбежать через черный ход, как вы ворвались в дом… Ну вот, теперь вы знаете всё, и я спрашиваю вас, что будет с нами — с моим ребенком и со мной?

Она сжала руки, ожидая ответа.

Прошло десять длинных минут, прежде чем Грант Монро заговорил, и ответ его был таким, что я с отрадой вспоминаю о нем.

Он поднял девочку, поцеловал ее и затем, протянув руку жене, направился к двери.

— Нам удобнее поговорить обо всем дома, — сказал он. — Я не очень хороший человек, Эффи, но я думаю, что я гораздо лучше, чем вы полагали.

Холмс и я последовали за ними по дорожке, а потом Холмс потянул меня за рукав.

— Пожалуй, — сказал он, — мы будем полезнее в Лондоне, чем в Норбери.

Больше он не говорил об этом деле ни слова, но уже поздно вечером, идя в спальню со свечой в руках, он сказал:

— Уотсон, если вам когда-нибудь покажется, что я становлюсь самонадеян или работаю над делом меньше, чем следует, — пожалуйста, шепните мне на ухо: «Норбери», и я буду вам чрезвычайно признателен.

В характере моего друга Холмса меня часто поражала одна странная особенность: хотя в своей умственной работе он был точнейшим и аккуратнейшим из людей, а его одежда всегда отличалась не только опрятностью, но даже изысканностью, во всем остальном это было самое беспорядочное существо в мире, и его привычки могли свести с ума любого человека, живущего с ним под одной кровлей.