Лори Кинг - Нелепо женское правленье

Единственная моя надежда на спасение — несгибаемая воля. Следует сопротивляться желанию бездействовать, лежать, спать; не поддаваться чарам забвения. Я заставила себя подняться и переставлять ноги одну за другой, передвигаться вдоль стен, еще, еще, пока наконец не ощутила снова, что могу ходить. Движение исцеляло. Помогали усилия по ориентации в темноте. Двигаясь, я вычисляла пройденное расстояние. Число шагов по периметру, умноженное на число обходов и длину шага… Тридцать кругов — миля. Я одолела две мили, закончив легкой рысцой; разбежалась настолько, что ушибла плечо и поцарапала до крови палец на ноге. Но подошвы мои уже различали гладкость камня у двери, легкий подъем у северо-восточного угла (дверь я условно разместила на южной стороне); камни у соломенной постели отличались округлостью и размером от камней возле западной стены.

Запыхавшись, я рухнула на мат, ощущая странное, но вполне преодолимое успокоение; съела еще хлеба и выпила воды. Клетки тела обретали баланс, мысли возвращались в нормальное русло.

Я задумалась о проповеди Марджери Чайлд о любви и свете. Вспомнила о Майлзе Фицуоррене и его странной преданности Веронике.

Размышляла о странной давно забытой лихорадке после катастрофы, о судорогах, начавшихся у меня, когда медики завершили курс уколов.

Дивилась возможности любви Марджери к человеку, похитившему меня; неужели она утоляла свою жажду с этим жестоким и умным преступником, наслаждавшимся болью, причиняемой жертвам?

Размышляла об оковах мистики, о цене экстаза, о пропасти между ними и повседневными страстями обычных человеческих существ.

Вспоминала раннее детство. Как реагировала бы моя мать на известие о пленении дочери? Я представила себе гнев отца, размышления брата о способах спасения сестры.

Представила себе Патрика и Тили, заставила жареных цыплят Тили появиться передо мною в кромешной тьме подземелья.

А миссис Хадсон, ее лепешки и ее уроки парикмахерского искусства…

Снова приложилась к хлебу и воде, нашла еще маленькое сморщенное яблоко и второе ведро с водой и тряпкой. Обтерлась мокрой тряпкой, почувствовала себя очищенной и сильной.

Через два часа появились мои мучители, и все повторилось.

Долгих девять дней длилась эта пытка. Четыре дюжины инъекций, начиная с воскресенья. О течении времени я пыталась составить представление по интервалам между уколами, а уколы считала, складывая камушки в юго-восточном углу. Мне показалось, что начиная со второй дюжины бандиты стали появляться у меня чаще, уменьшив промежуток с шести до пяти, а потом и до четырех часов.

С учетом времени почти сразу возникли сложности. Естественное чутье притупилось из-за участившихся инъекций и, казалось, более сильнодействующих доз. Иногда по запаху яичницы с беконом, исходившему от мерзавцев, я заключала, что они заявились от утреннего стола. Запах пива позволял предположить, что наступил вечер. Но я сомневалась в верности этих признаков, а моя собственная пища — яблоко иногда уступало место морковке, луковице, трем сушеным абрикосам, дважды — сваренным вкрутую яйцам и один раз — куску сыра — менялась совершенно бессистемно.

Лишь однажды, накопив в юго-восточном углу две дюжины камней, я остро ощутила время. Я почувствовала, что в Оксфорде, в конференц-зале моего колледжа, собрались мужчины и женщины в мантиях, а меня среди них нет. После этого счет времени потерял для меня значение. Больше внимания я уделяла двухмильной прогулке после каждого укола, уходу за телом и волосами. Не сопротивляясь, подставляла руку для инъекции. Явись мой мучитель без охраны, я бы, разумеется, напала на него, но он не появлялся в одиночку, и я вела себя спокойно. Хлеб утратил первоначальную прелесть, я перебивалась остальными продуктами.

Некоторое разнообразие наблюдалось лишь в пище да в мыслях. Сначала я принуждала себя к умственной гимнастике, вспоминала стихи и формы глаголов, математику и логику. Но через пару дней моя мыслительная машина начала пробуксовывать. Я переключилась на воспоминания. Четко и детально представила ужин у Марджери, покрой ее платья. Вспомнила медовое вино, которым угощал меня Холмс в один из весенних дней прежней жизни. Представился Ватсон, лихо срубающий кончики у вареных яиц, Лестрейд за кружкой пива, хлюпающая чаем учительница математики, пытавшаяся меня убить. Но голод затих, и после этого я думала в основном о Холмсе, О Холмсе, которого любила. Лишенная достоинства, зрения, возможно, самой жизни, я лишилась и иллюзий, отрешилась от самообмана. Да, я любила его. Любила с первой встречи и буду любить до последнего вздоха.

Но была ли я в него, что называется, «влюблена»? Смешной вопрос, немедленно отброшенный. Безумные метания «всепожирающей страсти» по своей природе несовместимы с холодным, проникающим всюду светом разума и познания.

Но — любовь. Разумная, заинтересованная, озабоченная взаимная любовь. Совсем другое дело?

А какова роль физиологии? У тела свои страсти.

Никогда я не растворюсь в любви. Марджери обвиняла меня в холодности, и она была права. Но одновременно она ошибалась. В моем случае орган любви — мозг. Сон разума убивает любовь. Это для меня абсолютная истина.

С того знаменательного момента над люком в крыше хэнсома, погасившего последнюю искру романтики, я все искала альтернативу: свобода, наука, приоритет женщины.

Странным образом зеркально отражались во мне соображения, делавшие невозможным брак для Шерлока Холмса: категоричная независимость характера, нетерпимость к недоразвитому интеллекту, чуждая шаблонам оригинальность, нежелание связываться с кем-то, нуждающимся в защите и уходе — все то, что мешало мне принять догмы Марджери Чайлд.

Возможно, сходство характеристик не было помехой. Холмс стал частью меня. Мой возраст в момент нашей встречи не требовал воздвижения защитных барьеров, а когда я созрела, было уже поздно. Холмс уже врос в меня, и вообразить меня влюбленной в него — все равно что представить меня страстно обожающей собственную руку или ягодицы. С другой стороны, иудаизм не прокламирует умерщвления плоти, подавления тела и его естественных стремлений. Ты принимаешь акт творения, любишь свое тело, неуклюжее, несовершенное, нечистое. Именно в этом смысле я люблю Холмса. Пусть он мешает и раздражает, но он — это я. Да, люблю Шерлока Холмса.

Он, как и я — существо не домашнего типа. Как по характеру, так и в силу профессии Холмс не привязан к родному крову, к домашнему очагу. Единственная женщина, которую он позволил себе полюбить, так же ревниво относилась к своей независимости, как и он сам. Она любила его — но недолго. А что же Мэри Рассел, столь же хищно защищающая свою свободу и столь же рьяно следящая за собою, как и сам Холмс?