Семён Клебанов - Прозрение

…В 1930 году Феде Крапивке исполнилось тринадцать лет. Был он быстр, непоседлив: в один день мог сбегать за много верст в дальнюю деревню, вдоволь нагуляться с босоногими дружками и затемно вернуться домой. От усталости валился на топчан, что стоял за громоздким шкафом, и, растянувшись на тулупе, брошенном черной шерстью вверх, мигом засыпал легким и долгим сном.

Дом, крытый железом, стоял близ дороги, а за мостком, перекинутым через речушку, высилась мельница-ветряк, почерневшая от времени.

Дед Федьки издавна занимался мельничным делом и сына своего Назара приставил к жерновам, наказав: «Береги божий ветер — и не протянешь руку за хлебом насущным».

Когда дед отдал душу богу, Назар стал хозяином мельницы. Все чаще и чаще проводил он неспокойные дни и ночи: о нем начинали поговаривать, что он-де кулак-мироед.

Приближалась коллективизация, пошел слух, что мельницу конфискуют. Но время листало календарь, слух не подтверждался.

Ударил в набат год тридцатый — и слово «колхоз» не сходило с уст людей.

Кулаки люто противились рождению колхозов. Травили скот, жгли хозяйственные постройки. Сеяли смуту и убивали из-за угла колхозных вожаков и сельских активистов.

Шастая к своим дружкам, Федька невольно становился свидетелем шумных разговоров, слышал, как поминали недобрым словом Назара Крапивку, его отца…

Сам Назар чувствовал, что близится крах, и однажды хотел было спалить мельницу, но не отважился, да и жена Настасья его отговаривала.

— Зачем зло свое выказывать? — убеждала она. — Прознают — в тюрьме сгноят, а может, и вовсе под расстрел подведут. Лучше по-доброму отдать. Нет у них другого мельника. Может, они тебя и оставят.

Назар выслушивал молча и понуро говорил:

— Так уж и оставят! Держи карман шире! Разве не слыхала, как мужиков с родных мест выколупливают? Тут дело Сибирью пахнет. — Но, помыслив, соглашался с женой: — Может, верно, отдать. Авось не угонят тогда с отцовской могилы. Мне бы только с духом собраться, чтобы не передумать…

Федька с ватажкой ребят пускал бумажного змея с мочальным хвостом. Змей взлетел высоко, но вдруг нитка запуталась в макушке долговязой сосны.

Было жаль змея, и тогда вызвался Федька влезть по голому стволу на верхотуру, чтобы освободить пленника.

Измерив взглядом сосну и поплевав на ладони, он стал избираться. Мальчишки шумно подзадоривали его. Федька достиг середины, передохнул, прижавшись к липко-шершавому стволу, и снова, откинув голову, начал упрямо подтягиваться по вершку-вершочку к цели.

Наконец, ухватившись за первый сучок жидкой кроны, радостно крикнул:

— Э-ге-гей! Эй, вы!

И, глянув вниз, увидел рослого парня, подошедшего к ватажке.

Чтобы доказать свою удаль, Федька полез еще выше, на самую макушку, и отцепил запутавшуюся нитку.

Змей ожил. Мочальный хвост колыхнулся, поплыл в воздухе.

Федька лихо, не ободрав рук, спустился на землю.

— Не страшно? — спросил рослый парень.

— Ни капельки, — бойко ответил Федька.

— Змей лучше в поле или по берегу пускать, — посоветовал рослый. — Наши мальцы так играют.

— Чьи ваши? — спросил Федька.

— Михайловские.

— Это за железной дорогой?

— Там, — сказал рослый и похлопал Федьку по плечу. — А ведь мы с тобой встречались. Помнишь, на пароме…

— Помню. Ты тогда про стригунка говорил.

Парень постоял немного и пошел к лесной тропке.

— А у него ухо рваное. Видели? — глядя вслед, сказал Федька.

— С чего ты взял? — ухмыльнулся кучерявый в гороховой рубахе.

— Приметил. Еще на пароме пригляделся. Кто ж ему ухо рванул?

— Мало ли кто.

Из-за леса набежал ветер, рывками потащил змея по небу, и тогда кучерявый начал сматывать нитку.

— Зачем? — спросил Федька.

— Надо спускать, а то порвет.

Суетливо, быстро набегали тучи. Где-то в стороне сухо раскашлялся гром, потом над лесом полыхнула молния, и дождь, собрав силы, грянул косыми струями.

Размокший змей шлепнулся на землю.

Крапивка встревоженно приподнял голову с подушки. В палате было тихо. Лицо Ваньки Проклова проступило с такой неожиданной и отчетливой резкостью, что даже ясно обозначился шрам на мочке уха.

И сразу Крапивка увидел себя тринадцатилетним пареньком — в ту незабываемую жуткую ночь…

После ужина, когда солнце расплылось в закате, Федька попросился в ночное. Отец редко отпускал его с ребятами на пастьбу коней, подозревал, что Федька с дружками в поле курят донник, а Назар терпеть не мог дурного зелья.

Федька побожился, что не займется баловством, и вымолил отцовское согласие.

— Ладно. Смотри у меня. А поить Метелицу веди на песчаный откос. Вода там чистая.

Вернулся он на рассвете, но не стал входить в избу, а полез на чердак и улегся на старом отцовском тулупе. Ночью он все-таки не удержался — курил и теперь жутко боялся, что отец учует запретный запах.

Чуть в стороне от Федьки была открытая створка лаза, он глянул в квадратный проем: родители спали, отец похрапывал, закинув руку под голову.

Федька уснул особенно крепким, безмятежным сном.

…Он не слышал, как кудлатый мужик в потертой кожанке шепеляво грозил отцу, размахивая наганом; другой, прихрамывая на правую ногу, волочил плачущую мать, а молодой топором взламывал сундук.

Когда отец рванулся к матери, кудлатый выстрелил в него. Отец рухнул.

Именно от этого выстрела Федька проснулся, обмирая от страха, подполз к лазу.

На полу лежал отец в рубахе, залитой кровью.

У Федьки помутилось в глазах, но все-таки он увидел, как молодому удалось отвалить крышку сундука. Подбежал кудлатый и, разворошив лежалое добро, выхватил кубышку с деньгами. И тут же потянулся за сапогами с торчащими из голенищ ушками.

Молодой попятился к двери.

— Стой! — остервенело крикнул кудлатый. — Кончай ведьму! Ванька!

Федька отчетливо разглядел лицо молодого и сразу узнал в нем того рослого парня из Михайловки. Со шрамом на ухе.

Взгляды их встретились. Молодой замотал головой и спасительно прикрыл лицо ладонями.

— Кому сказал! — Кудлатый зловеще матерился. — Добей ее! Ванька!..

В палату вошла тетя Дуня. Шаркая тапочками, она приблизилась к кровати.

— Тетя Дуня… Домой хочу, домой, — простонал Крапивка. — Пусть меня выпишут.

— Нашкодил, а теперь в кусты. И как тебя угораздило профессора бандитом обозвать? Тебе он сторонний человек, а мы его столько лет день в день знаем! Откуда в тебе зло притаилось? Разве доброму человеку придет в голову сказать такое? Да нет, горе всегда утишивает, а ты… Чего молчишь?

— Я правду сказал!

— Ни стыда у тебя нет, ни совести! Да профессора Ярнева весь город, вся страна знает!

— Он Проклов, а не Ярцев.