Семён Клебанов - Прозрение

После бессонной ночи Ярцев окатил себя холодным душем и раньше обычного направился пешком в клинику. Вчера он на работе не был.

Улицы оживали не сразу. Вначале по широким тротуарам изредка шли одиночки, затем появились очереди у газетных киосков, постепенно собирались люди у остановок городского транспорта, а вскоре тротуар стал тесным — людской поток устремился к станции метро.

Еще вечером мысль о том, чтобы поговорить с Крапивкой, представлялась абсурдной. Из множества доводов «за» и ««против» он выбирал те, что исключали смысл такой встречи. А сегодня утром, — видно, не зря говорят, что оно вечера мудренее, — Дмитрий Николаевич ощутил отчетливую необходимость в разговоре с Крапивкой.

Подойдя к клинике, Дмитрий Николаевич замедлил шаги.

«Кто еще знает о случившемся?» — подумал он.

Но все, кого он встречал в этот день, были, как всегда, почтительны и приветливы.

Дмитрий Николаевич вошел в палату. К счастью, соседей Крапивки не было.

— Здравствуйте, Федор Назарович, — сказал он.

— Здравствуйте, — ответил Крапивка, дрожащей рукой отставив стакан чаю. И с опаской спросил: — Скоро меня выпишут? Или теперь задержат?

— Почему же?

— Да теперь всякое может быть, — пробормотал Крапивка. — Только не могу я больше. Разве я виноват? Душа не стерпела, все увидела. Сами уговорили делать операцию. Я не хотел. Вы настояли. — Он умолк, всем видом показывая, что говорить больше не желает.

— Кого вы увидели? Вы уверены, что не ошиблись? — спросил Дмитрий Николаевич и сел на стул, давая понять, что разговор только начинается.

Крапивка резко повернулся. С напряжением всматривался он снова в лицо Ярцева.

— Все так… — Он шумно вздохнул. — Честное слово, Ванька Проклов.

— Допустим, похож. Что из этого следует?

— А он и есть, который от суда сбежал.

— Федор Назарович! Сказать можно все что угодно.

— Вот как вы рассуждаете, — устало произнес Крапивка. — По-вашему, выходит, все неправда. И глаза мои врут, и я с ними заодно? — И вдруг встал, подошел к кровати, вынул из-под матраца пухлый старенький бумажник. — Здесь про мою жизнь все сказано. И про Ванькину Проклова имеется. Здесь документы, а не слова. — Он раскрыл бумажник. Правый кармашек был набит разными бумагами, а левый был тонким.

Крапивка вынул оттуда две странички, сколотые булавкой. Линии сгиба уже протерлись, видимо, они побывали во многих руках. Он пытливо осмотрел бумагу, но, не доверив взгляду, привычно потрогал пальцами каждый листик и булавку, словно хотел убедиться, что в руках у него нужный документ.

— Тут частное определение суда, — Крапивка ткнул пальцем в типографский бланк и, перевернув страницу, коснулся поблекшей печати. — Можете прочитать…

— Зачем?

— Вы хотели документ. Вот он.

— Нет уж, сами читайте. Вы теперь зрячий.

Крапивка развернул листок и скорее по памяти, чем по тексту прочитал частное определение, в котором суд просил отдел народного образования ускорить прием Феди Крапивки в детский дом. В конце была выписка из приговора суда, где указывалось, что родители Феди Крапивки убиты бандитами.

Прочитав, Крапивка не спрятал бумажку, а оставил ее на столе, явно рассчитывая, что Дмитрий Николаевич захочет посмотреть ее.

Но Дмитрий Николаевич, склонив голову, не двигался.

— Бражко и Гнилова суд приговорил к расстрелу. А Проклов сбежал. Объявили розыск беглеца. И совсем это не вранье! Так все случилось. Я на всю жизнь побратался с горем! Знаю его на вкус, на запах и на ощупь! Зачем же мне на других беду наводить? Вы мне скажете — это ж когда произошло? Тридцать пять лет назад! А я лицо Ваньки все вижу. И опять смотрю на вас — он!

— Федор Назарович, почему вы прямо не спросили меня: было такое или нет?

Крапивка сердито ответил:

— Ну, спросил бы я… Любой отрекаться станет. Какой вам смысл подтверждать?

— Откуда такая уверенность?

— Был я на том суде. Видел двоих, которых поймали. А третий — Ванька Проклов — сбежал. На дороге нашли тогда ремень с выцарапанным именем: «Иван Проклов».

— А может быть, его давно поймали и рассчитались с ним? И нет его, Проклова, больше на земле. Нету! — Впервые Дмитрий Николаевич повысил голос: — Чего вы добиваетесь?

— Не рассчитались с Прокловым, живой он! А как вы стали Ярцевым, не знаю! И не я приговор выносил! — Вдруг Крапивка резко обернулся. — Все! Все! Ничего не хочу от вас… Ну, встретились мы. Встретились и разошлись. За горе — проклинаю! Слышите, Дмитрий Николаевич? Я вашей гибели не желаю! Хотите, всем скажу — бес меня попутал… Все почудилось мне, дураку неблагодарному! Хотите, подпишусь?!

— Выходит, я пощады у вас прошу? К жалости взываю? Мол, я тебе зрение вернул, а ты у меня жизнь не отнимай! Так?

— Нет, Дмитрий Николаевич! Нет! — задыхаясь, неловко взмахнул руками Крапивка. — Мне вашей повинной не надо! И еще скажу: без меня у вас защитников хватит. Сколько слепых вашими глазами видят! Это я знаю!

Ярцев подошел к окну. День был пасмурный. Низкие облака клубились над городом.

— Федор Назарович, вам кажется, что вы знаете всю правду о гибели ваших родителей? — спросил он.

— Знаю. Я все видел своими глазами.

— И я видел, — не отводя глаз, сказал Ярцев.

Крапивка тронул рукой небритый подбородок, несколько раз провел пальцами по сухим губам.

— А говорили, что неправда… Все-таки я прав!

— Только в одном.

— В чем?

— Когда-то меня называли Иваном Прокловым. Был я в ту ночь в избе. Только я не убивал. Нет на мне крови. Нет!

…Отец вернулся с гражданской без ноги. Семья бедовала, вдоволь натерпелись нужды. Двоих детей унес голод. Отец стал пить, часто буянил. Измученная, больная мать страдала от его побоев, Ваньке тоже доставалось. Однажды так кнутом огрел, что рассек мочку уха. Вскоре у отца начались приступы белой горячки. Потом он ушел. Сказал — в город на заработки. Но не вернулся. Кто-то из деревенских баб однажды сообщил матери, что видел отца: тот бродил по базару, просил подаяние. Мать слухам не поверила. Они с Ванькой батрачили, получали гроши. С каждым днем силы покидали мать. Она часто кашляла, корчась от боли, плевалась кровавой слюной и причитала: «Тяжко мне, сынок… Видно, приходит конец…» На исходе воскресного дня мать упала у колодца и больше не встала. Ее доконала чахотка.

Когда Ванька бросил ком земли на крышку гроба, кто-то крикнул: «Пожар!» Ванька оглянулся и ничего не увидел. Потом узнал. Это пустую избу подожгли. За что? За то, что мать в колхоз хотела вступить. Лютая злость охватила Ваньку. На беду встретил у церковных ворот подвыпивших мужиков. Один кудлатый, лет под сорок, другой помоложе, белозубый, хромающий на правую ногу. Кудлатый сказал: «Положено помянуть усопшую. Пошли». Ванька согласился. Выпил. Немного, полкружки. Спросил у них: «А вы сами-то откуда? Кажись, не из наших краев?» — «Дальние, — ответил кудлатый. — С голодных мест идем. Да и здесь, видно, не рай. Хотя мы еще порядком не пригляделись. Может, подскажешь, малый, у кого кубышка есть? Свою долю получишь. Не обидим сироту». И тогда Ванька сказал: «Есть кубышка… У мельника». Тут хромоногий прошептал: