Семён Клебанов - Прозрение

Паровоз брал воду на узловой станции. Ивану не терпелось сойти, раздобыть еду, но страх будто стреножил его, он сидел, вздрагивая от близких голосов.

«Подальше уедем, тогда…» — твердил он и до боли сжимал зубы, чтобы не взвыть от отчаяния.

Покинув станцию, товарный поезд остановился у первого семафора, здесь его долго продержали.

Эта остановка хорошо запомнилась. Последняя платформа с лесом оказалась вблизи будки стрелочника. Иван решился попросить кусок хлеба.

Стрелочник сказал, что хлеба нет, его по карточкам дают, и так уж за три дня вперед съели, а вот картошки можно, аккурат теплая. Он вынул из котелка сперва четыре, потом добавил еще две картофелины.

Дмитрий Николаевич умолк, потер виски.

— Продолжай, — сказал Останин.

— Да, да… Постараюсь. В Донбасс я не попал. На какой-то станции — забыл ее название — пришлось стоять в очереди за кипятком. Я держал бидончик кондуктора и все оглядывался на наш товарный. Вдруг он тронулся. Я побежал через пути, но тут — встречный. И я не успел… На пристанционном базарчике продал злосчастный бидон из белой жести — получил рубль и тут же за этот целковый купил ржаную лепешку. Проглотив ее в один присест, я спросил бабу: «Может, надо дров наколоть?» Узнав, что я погорелец, она посоветовала пойти в депо — там нужны люди.

Действительно, там меня словно ждали. Паровозов много, а грузчика два. Какой-то усач в галифе поговорил со мной, направил в общежитие. Это был старый вагон. Я переспал на голой полке, а утром влез в брезентовую куртку и стал кидать уголь в тачки, которые потом везли по мосткам и опрокидывали в паровозный тендер. Навсегда запомнился первый заработанный суп из гороха и кусок ржавой селедки с огурцом. Через три дня грузчики взяли расчет и повели меня на станцию к бойкому вербовщику. «Этот с нами поедет. Записывай». Вербовщик похвалил ребят за помощь и, глядя на меня, отчеканил: «Поедем строить тракторный гигант. А место ему уготовано в Челябинске. Может, слыхал? Нет? Ну, увидишь. Поначалу определим в землекопы. Жалованье по выработке. Обеды по талонам. Житье в общежитии. Дорога за наш счет». Потом открыл тетрадку, послюнявил карандаш и спросил: «Фамилия?»

Тут меня осенило: «Ты теперь другой!» — и, вспомнив, как звали кондуктора, я ответил: «Ярцев Дмитрий… Николаевич…» Так меня и записали.

Дмитрий Николаевич отпил глоток холодного чая.

— Ну а с Челябинска тебе все известно.

Некоторое время молчали.

— Дмитрий, свари кофе… А я позвоню домой, доложусь.

Когда пили кофе, Останин спросил:

— А Елена знает о Проклове?

— Нет.

— Понятно. Значит, Елену пока выведем за скобки. Где этот Крапивка сейчас?

— В больнице. Мне думается, ты поможешь написать заявление в прокуратуру.

— О чем?

— Обо всем… Решенный вопрос. Во всяком случае, для меня, Ярцева.

— А для Проклова?

— Писать будет Ярцев.

— Я Проклова не знал. Я могу судить только Ярцева. Не стану тебя обманывать. За тобой большой долг. Не каждому по силам оплатить такой долг. Ты — можешь. Ярцев богат. Хватит ли твоего богатства, чтобы рассчитаться за Проклова, решит суд. А я для тебя все тот же друг, что и раньше. Вадим знает? Ты говорил с ним?

— Да. Он сказал: «Если бы это случилось со мной, я бы не знал, как жить дальше».

Останин долго молчал, потом спросил:

— Что ты ответил?

— Сказал, что не хочу умирать.

Поезд увозил Дмитрия Николаевича в Полесье.

Он лежал в двухместном купе спального вагона, уставившись взглядом на верхнюю полку, пустую, незастеленную.

Бесшумный вентилятор, перемешивая тепловатый воздух, подувал ветерком.

Дмитрий Николаевич прислушался к перестуку колес и вместо обычного «та-та-та» уловил нескончаемое: «при-го-вор, при-го-вор…»

«Я еду в Полесье. Это похоже на встречу со смертью, — подумал он. — Почему похоже? Похоже — это нечто приблизительное. А здесь…»

Постучав в дверь, вошла высокая, в вышитой красивым узором блузке, проводница и предложила чаю.

— С удовольствием, — поблагодарил Дмитрий Николаевич. Он обрадовался, что ее приход оборвал неотвязные мысли.

Отпив несколько глотков, он услышал в коридоре:

— Кто желает заказать билет на обратный путь?

У Дмитрия Николаевича кольнуло в сердце. Он был единственным пассажиром, который не знал, вернется ли обратно домой.

И сразу возникло лицо Дорошина, когда тот сказал: «Я бы не знал, как жить дальше».

Потом была ночь.

Он принял таблетку снотворного, налил немного коньяку в горячий чай и выпил, не очень разобрав — вкусно это или нет, и повалился на диван с надеждой на сон.

Едва он задремал, как в купе появился Крапивка, потрогал Дмитрия Николаевича рукой и буркнул: «Лежишь, а я думал, убежал». И неслышно исчез.

Дмитрий Николаевич спал тяжело, тревожно.

Утром в окне замелькали одинокие домики. Поезд прошел мимо составов, стоящих на запасных путях.

За окном показались вагоны с решетками, с часовыми у дверей. И разом потускнел блеск бронзовой арматуры, исчезла полировка на стенках купе, а вместо занавесок на окнах обозначилась ржавая решетка.

Поезд замедлил ход.

Прежде чем переступить порог прокуратуры, он долго бродил по бульвару в центре города, продумывая предстоящий разговор.

Наконец подошел к старому зданию с колоннами. Поднялся на второй этаж.

Прокурор вышел из-за стола, протянул загорелую руку:

— Жбаков Павел Иванович… Садитесь, прошу.

Ярцев сел на краешек стула, вынул удостоверение, одетое в красный сафьян с золотым тиснением, и подал Жбакову.

На одном дыхании произнес:

— Меня интересует судебное дело Ивана Проклова. Он был осужден в Трехозерске в 1930 году. Нельзя ли поднять архив?

— В тридцатом? — переспросил Жбаков.

— Да.

— Прежде чем ехать, — с сочувствием сказал Жбаков, — вам следовало позвонить мне. Я бы сразу сказал: сгорел архив. Нас с первого дня войны бомбили. К сожалению, не сохранилось архива.

— Может, в других материалах какой-нибудь след найдется?

— Вряд ли, Дмитрий Николаевич. А что побудило вас искать столь давнее дело? Тридцать пять лет прошло. Уже история.

В это время раздался звонок. Жбаков несколько минут терпеливо слушал бубнивший в трубке голос, а потом, вспыхнув, сказал:

— Никто не имеет права навязывать суду оценку личности подсудимого. Никто! Так что дальнейший разговор считаю бессмысленным. Да, да! — Положив трубку, он вызвал секретаря и попросил достать подшивку областной газеты за прошлый год.

Дмитрий Николаевич извинился за беспокойство и, попрощавшись, вышел из кабинета.

День был жаркий, душный.

Побродив по зеленым малолюдным улицам, он зашел в кафе, чистое, уютное. Официантка расторопно подала обед, не задав непременного вопроса: а что будем пить?