Эжен Шаветт - Сбежавший нотариус

— Да, я готов вернуть ее вам, но на одном условии.

Морер застыл, не в состоянии вымолвить ни слова. Художник продолжал с насмешкой:

— О, не пугайтесь, мое условие не из тех, которые могут разорить человека. Оно не стоит ничего… Мне просто хочется удовлетворить свое любопытство.

Готовый на все, чтобы возвратить письмо госпоже Монжёз, доктор сказал:

— Вы уверены, что я располагаю нужной вам информацией?

— Только вы и можете это знать.

— В таком случае спрашивайте.

Либуа медленно произнес:

— Скажите мне, почему вы питаете такое отвращение к тропинке в парке Монжёза — тропинке, которая кончается в ста шагах от вашего дома?

Действие этих слов на доктора было прежним: лицо его исказилось, в глазах отразился ужас, и он повторил глухим голосом:

— К тропинке?

— Да, — подтвердил Либуа, — к той тропинке, где между одиннадцатым и двенадцатым дубом заметно небольшое возвышение.

Морер задрожал. Губы его зашевелились, но он не смог произнести ни слова. После этого он упал без чувств.

«Это он убил Ренодена», — решил Либуа, убежденный таким доказательством. Потом он подумал с удивлением: «Почему же Легру, знавший об убийстве, не донес на виновного, а написал глупое письмо?»

В эту минуту художник протянул было руку к звонку, чтобы позвать слугу, который помог бы ему привести доктора в чувство, как вдруг в прихожей послышался шум борьбы, потом крик и стук захлопнувшейся двери. Вслед за этим слуга ворвался в комнату, зажимая нос рукой и крича:

— Я изуродован на всю жизнь! Он расплющил мне нос! Посмотрите, сударь, посмотрите! Я уверен, что у меня теперь вместо носа лепешка посреди лица!

Но нос слуги вовсе не был приплюснут — напротив, он распух и раздулся, словно шар.

— Кто это сделал? — спросил Либуа, едва сдерживая смех.

— Кто? Черт побери! Свирепое животное, которое вы заперли в своей обсерватории, приказав ему дожидаться.

— Как? Ты позволил ему уйти? — воскликнул художник, вспомнив про Генёка.

— Да целый батальон не в состоянии был бы удержать его. Хотел бы я посмотреть, как бы вы остановили этого слона! Да еще когда он в ярости, которая утраивала его силы!

— В ярости! Отчего?

— Он не дал мне времени спросить! У него был разъяренный вид, налитые кровью глаза, и он скрежетал зубами. Мне показалось, что сама церковь Богоматери обрушилась мне на нос.

— Иди намочи его холодной водой и зажми между этими монетами, — посоветовал Либуа, сунув слуге в руку две монеты по пять франков.

Затворяя за собой дверь, слуга крикнул напоследок:

— Я всегда буду помнить этого Генёка!

— Генёк? — раздался голос позади Либуа.

Художник порывисто обернулся. Доктор Морер пришел в себя во время этой сцены и слышал последние слова. Полагая, что перед ним убийца, Либуа ответил довольно резко:

— Да, Генёк, который с самого утра разыскивает маркиза де Монжёза, чтобы сообщить о том, что он отрыл на тропинке труп нотариуса Ренодена.

Художник ожидал, что при этом известии ужас преступника удвоится. Но, к величайшему его изумлению, во взоре Морера мелькнул луч радости.

«Уж не надеется ли он, что его не заподозрят в совершении преступления?» — подумал Либуа и поспешил прибавить вслух:

— Знают даже преступника, так как убийство совершено при свидетеле.

— При свидетеле! — повторил Морер, содрогаясь.

— Да, при господине Легру.

— Не думаю, — покачал головой доктор.

— А я в этом уверен, ибо Легру… предупреждал о том маркиза… правда, посредством очень глупого письма.

Доктор, казалось, собирался с мыслями, потом, покачав головой, произнес:

— Это не Легру писал Монжёзу.

— А кто же?

— Я, — ответил Морер.

Это заявление было весьма неожиданно, и художник подумал, что ослышался.

— Вы? — переспросил он.

— Да, я, — подтвердил доктор, — и, чтобы вы убедились в моей правдивости, я повторю вам содержание письма.

И он слово в слово повторил все, что было сказано в письме, которое маркиз утром продемонстрировал художнику. Доктор закончил свой пересказ словами:

— Я не понимаю, почему Монжёз не придал никакого значения этому письму.

— Почему? — с живостью повторил Либуа. — Потому что маркиз — признаюсь, и я поступил бы так же на его месте — принял его за первоапрельскую шутку.

При последних словах Либуа вдруг остановился, внезапно озаренный какой-то мыслью, потом, ударив себя по лбу, вскрикнул:

— Однако вот что пришло мне в голову: вы пишете, что Реноден был убит вечером после подписания контракта, то есть накануне свадьбы Монжёза, которая была, кажется, в конце января?

— Да, двадцать девятого января.

— В таком случае почему вы ждали два месяца после совершении преступления, чтобы заявить о нем? Ведь письмо от первого апреля!.. Или вы узнали про преступление два месяца спустя?

— Нет, — медленно ответил Морер. — Я знал о преступлении в момент его совершения… У меня есть основание утверждать это.

— Какое?

— Преступление было совершено на моих глазах.

— Ого! — воскликнул Либуа, ошеломленный таким признанием.

Морер прочел обвинение во взоре художника.

— По чести, господин Либуа, я не был соучастником преступления. Я был только свидетелем, клянусь вам, — проговорил он искренним тоном.

— Так почему же вы не пришли на помощь жертве? — воскликнул художник.

Морер молчал. Художник про себя счел его трусом.

— Положим, что вы испугались, — начал он и, не замечая, что доктор побледнел при этих словах, продолжал свой допрос: — Вы знаете виновного?

— Да, — ответил доктор.

— Почему же вы не донесли на него?

Морер с минуту колебался, потом решительно заявил:

— Это мой секрет.

— А! — промолвил разочарованный художник, но минуту спустя возобновил приступ: — А почему, вместо того чтобы сделать обычное заявление, вы написали столь странное письмо?

— Это опять-таки мой секрет, — повторил Морер решительным тоном.

— Так, — сказал Либуа, раздосадованный таким ответом, — но теперь прибудут судебные власти и узнают, кто виновный.

— Да, но не при моем содействии, — заметил доктор и после минутного молчания прибавил: — И к тому же теперь… — Он сделал полный отчаяния жест, который свидетельствовал о том, что виновному нечего бояться правосудия.

— Значит, он теперь вне преследований? — спросил Либуа.

— Да, так и есть.

Художник, как мы уже говорили, был человеком чрезвычайно нервным. Все эти недоговорки и полупризнания окончательно вывели его из себя. Он проговорил со злобной насмешкой:

— Как вам угодно, сударь! Помогайте или не помогайте правосудию, это ваше дело… тем более что, вероятнее всего, подозрение падет на вас.

— На меня? — повторил доктор. — Но какой интерес могла представлять для меня смерть Ренодена?