Агата Кристи - Игра зеркал

— Я знаю, о чем вы думаете, Стив.

— О чем же?

— Вы думаете, что… Уолли… ее не любил. Но Уолли никогда бы никого не отравил. Это смешно.

— Какая вы, однако, преданная жена!

— Не говорите в таком насмешливом тоне.

— А я совершенно не намерен насмехаться над вами. Я ценю вашу преданность и потому еще более восхищаюсь вами. Но, моя маленькая Джина, это не может более так продолжаться.

— Что вы хотите сказать?

— Вам это прекрасно известно. Вы с Уолли мало подходите друг другу. И он это тоже знает. Однажды все лопнет, и как только это произойдет, вы оба будете гораздо счастливее.

— Как вы глупы, — сказала Джина.

— Допустим! Но вы же не станете мне рассказывать, что вы буквально созданы друг для друга и что Уолли здесь счастлив.

— Да, я не знаю, что у него на душе. Он все время дуется, говорит сквозь зубы. Не знаю, что я могу для него сделать. Почему я не могу сделать так, чтобы ему здесь нравилось? А как мы были счастливы когда-то! Как мы умели развлекаться!.. А теперь это другой человек. Почему все так меняется?

— А я, разве я изменился?

— Нет, старина Стив. Вы все такой же… Помните, прежде, во время каникул, я ни на шаг не отходила от вас?

— Как я могу об этом забыть! И как же мне надоедала эта крошка Джина! Но сейчас все иначе. Вы достигли цели. Разве не так, Джина?

— Глупец! — горячо сказала молодая женщина и поспешила перевести разговор на другую тему. — Вы считаете, что Эрни солгал? Стоит ли верить тому, что он вчера вечером прогуливался в тумане и мог бы многое рассказать? Как по-вашему, это правда?

— Правда? Конечно нет. Вы ведь знаете, какой он хвастун. К тому же, чтобы вызвать к себе интерес, он готов наговорить что угодно.

— Это я знаю. Между тем я задаю себе вопрос…

Весь оставшийся путь они прошли молча.

Заходящее солнце осветило западный фасад дома, на который в эту минуту был направлен взгляд инспектора Карри.

— Вы остановили свою машину вчера вечером именно здесь? — спросил он.

Алекс Рестарик отступил на шаг и, подумав, ответил:

— Примерно. Мне трудно сказать точно: был туман. Да, пожалуй, именно здесь.

— Доджетт! — сказал инспектор.

Полицейский агент Доджетт, стоявший до сих пор в ожидании, бросился к дому, пробежал по диагонали через газон, поднялся на террасу и скрылся в боковой двери. Спустя несколько секунд невидимая рука резко сдвинула занавески на одном из окон, выходящих в сад. Затем агент снова появился в дверях, выходящих в парк, и снова побежал к тому месту, где его ожидала группа людей. Он тяжело дышал.

— Две минуты сорок две секунды, — сказал инспектор, звонким щелчком остановив секундомер, и добавил любезным тоном, как бы продолжая светский разговор. — Для подобных дел требуется не так уж много времени, вот так-то…

— Вы, без сомнения, хотели узнать, сколько времени мне могло понадобиться, чтобы добежать туда и вернуться? — спросил Алекс.

— Я просто хотел удостовериться в том, что вы могли совершить преступление. Это все, мистер Рестарик. В настоящий момент я никого не обвиняю… пока…

Впервые Алекс пришел в замешательство.

— Но помилуйте, инспектор! Вы ведь не мол<���ете быть убеждены в том, что я являюсь убийцей или в том, что именно я послал коробку с отравленным шоколадом миссис Серроколд, да еще вложил туда свою визитную карточку?

— Возможно, кто-то хочет, чтобы мы в это поверили, мистер Рестарик.

— А! Теперь я понимаю. Вы очень хитры, инспектор.

Инспектор Карри бросил заинтересованный взгляд в сторону молодого человека. Он обратил внимание на слегка заостренную форму его ушей, на то, сколь мало английского проступало в чертах его монгольского лица, на хитроватое выражение глаз. Он подумал, что узнать, о чем на самом деле думает этот юноша, очень нелегко.

Едва отдышавшись, агент Доджетт заговорил:

— Я двигал занавески, как вы мне велели, патрон. И я досчитал до тридцати. Один из крючков наверху оторван, и занавески плотно не закрываются. Когда комната освещена, это должно быть видно снаружи.

— Вы видели просачивающийся свет из этого окна вчера вечером?

— Я не мог видеть дом из-за тумана. Я вам об этом уже говорил.

— Бывает, что плотность тумана меняется, и тогда он местами рассеивается на несколько минут.

— Но вчера вечером он не рассеивался настолько, чтобы я смог увидеть весь дом или, по крайней мере, главный фасад. Гимнастический зал, который был совсем рядом со мной, и то вырисовывался в тумане весьма смутно, имел вид чего-то фантасмагорического. Это меня и восхитило. Впечатление было настолько прекрасное, что создавало ощущение полной ирреальности происходящего. Я говорил вам уже, что использую это в декорации балета, который сейчас ставлю.

— Да. Вы мне об этом говорили, — сказал Карри.

— Знаете, когда привыкаешь смотреть на вещи, как на декорацию, то забываешь о реальности.

— Возможно. Но все же декорация — это нечто вполне реальное, мистер Рестарик.

— Я не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать, инспектор.

— Они делаются из материалов, в которых нет ничего сверхъестественного… холст, дерево, краски, картон. Иллюзию создают глаза зрителей, а не декорации сами по себе. Именно это я и хотел сказать: декорация — это нечто реальное, откуда бы мы на нее ни смотрели: из зала или из-за кулис.

Алекс взглянул на Карри, широко раскрыв глаза.

— Знаете, инспектор, это очень глубокое замечание. Оно дало мне еще одну идею…

— Для нового балета?

— Нет. Речь идет о совершенно другом. Я спрашиваю себя, не были ли мы в какой-то степени слепы?

Алекс Рестарик медленно поднимался по аллее, размышляя о том, что могла бы дать его новая идея. Ход его мыслей неожиданно прервался, как только на дорожке, проходившей вдоль пруда, он заметил Джину. Дом стоял на небольшой возвышенности, которая мягко опускалась песчаными уступами к пруду, окруженному рододендронами и другими кустами.

Алекс немедленно присоединился к Джине и преувеличенно капризно заговорил, указывая на дом:

— Если бы убрать это уродливое викторианское здание, то можно было бы представить себя на берегу Лебединого озера. А вы, Джина, стали бы Царевной-лебедью… Хотя вы более похожи на Снежную королеву. В вашей головке не укладываются такие понятия, как доброта, жалость и даже самое простое милосердие… Хотя при этом вы очень женственны, моя дорогая Джина!

— А вы при этом очень противны, мой дорогой Алекс!

— Потому что я не позволяю кое-кому ездить на себе! Вы же очень довольны собой, разве не так, Джина? Вы сделали из нас то, что хотели — я говорю и о себе, и о Стефане, и о вашем простофиле-муже.

— То, что вы говорите — глупо.