Гастон Леру - Дама в черном

Раздался звук колокола, и Артур Ранс пришел звать нас к обеду, который был сервирован в нижней зале Волчицы. Когда мы все собрались, Эдит спросила, заметил ли кто-нибудь из нас лодку, которая обошла замок вокруг и в которой стоял какой-то человек. Ее поразила необыкновенно вызывающая поза этого человека. Никто ей не ответил, и она продолжала:

– О, я выясню, кто это, так как мне знаком рыбак, которому принадлежит лодка. Это большой приятель старого Боба.

– В самом деле? — спросил Рультабий. — Вы знаете этого рыбака?

– Он заходит иногда в замок продавать рыбу. Местные жители дали ему странное прозвище, которого я не сумею передать на их жутком диалекте, но мне его перевели. Оно значит «морской палач»! Милое прозвище, не правда ли?

Рультабий из деликатности даже не удосужился спросить, с чем связано это удивительное прозвище. Он, по-видимому, был погружен в самые мрачные размышления.

Странный обед! Странный замок! Странные люди! За столом присутствовали две новобрачных пары — четверо влюбленных, которые должны были всем своим видом излучать радость! Но обед прошел очень грустно. Призрак Ларсана витал над присутствующими, даже над теми из нас, которые и не предполагали его близости.

Нужно сказать, что профессор Станжерсон не мог отделаться от этого призрака после того, как узнал жестокую и тяжелую правду о своей дочери. Мне думается, я не преувеличу, сказав, что первой и самой несчастной жертвой драмы в Гландье был профессор Станжерсон. Он потерял все: веру в науку, любовь к труду, и — самое ужасное — благоговение перед дочерью. Он так верил в нее! Она была для него предметом непрестанной гордости! Он в течение стольких лет приобщал ее, непорочную деву, к своим поискам неведомого! Его усыпила ее непреклонная решимость не отдавать своей красоты никому, кто мог бы отдалить ее от отца или науки. И, в то время как он в экстазе упивался этой жертвой, выяснилось, что если его дочь и отказывается выйти замуж, то лишь потому, что уже стала женой гнусного Боллмейера! В тот день, когда Матильда, припав к ногам отца, осмелилась во всем ему признаться и поведать о своем прошлом, которое должно было в глазах профессора, уже насторожившегося после драмы в Гландье, осветить настоящее трагическим светом, — в тот день он принял дочь в дрожащие объятия. Он запечатлел поцелуй прощения на ее обожаемой головке, он смешал свои слезы с рыданиями той, которая потерей рассудка искупила свою вину, и поклялся, что никогда еще она не была так дорога ему, как теперь, когда он узнал, сколько она выстрадала. Она ушла от него немного утешенная. Но он — он стал другим человеком… одиноким человеком… совершенно одиноким! Профессор Станжерсон потерял свою дочь, свой идеал!

Он с безразличием отнесся к ее свадьбе с Робером Дарзаком, несмотря на то что тот был его любимым учеником. Тщетно пыталась Матильда согреть отцовское сердце нежностью. Она сознавала, что он больше не принадлежит ей, что взор его отворачивается от нее, что его глаза устремлены в прошлое, что если они и обращены к ней, к жене Дарзака, то видят рядом с ней не уважаемый облик честного человека, но вечно живой, позорный силуэт другого — того, кто был ее первым мужем, кто украл у него дочь!.. Профессор перестал работать. Великой тайне распада материи, которую он дал обет подарить людям, суждено было вернуться в небытие, откуда он извлек ее, и людям придется повторять долгие годы: «Ex nihilo nihil fit» [16] Из ничего ничто не происходит ( лат. ). .

Обед казался еще мрачнее оттого, что был сервирован в темном зале, освещенном готической лампой и старинными железными канделябрами, среди крепостных стен, завешанных восточными коврами и уставленных старыми шкафами времен первого вторжения сарацинов и креслами на манер короля Дагобера [17] Дагобер I — французский король из династии Меровингов (629–639). .

Я стал наблюдать за присутствующими, стараясь уяснить себе частные причины общей грусти. Матильда и Робер Дарзак сидели рядом. Хозяйка, очевидно, не хотела разлучать супругов, соединившихся лишь за день до этого. Я должен сказать, что из них более подавленным и печальным казался наш друг Робер. Он не произносил ни единого слова. Госпожа Дарзак еще принимала некоторое участие в разговоре, обмениваясь банальными фразами с Артуром Рансом. По этому поводу я должен прибавить, что после сцены между Рультабием и Матильдой, которую я наблюдал из окна, я ожидал видеть ее убитой, раздавленной этим грозным видением Ларсана, вынырнувшего из волн. Но нет, я наблюдал заметную разницу между ее растерянным видом на вокзале и нынешним хладнокровным состоянием. Можно было предположить, что после появления Ларсана ей, наоборот, стало легче.

Когда вечером я поделился своим соображением с Рультабием, молодой репортер согласился со мной и объяснил мне все очень просто: Матильда больше всего опасалась вновь потерять рассудок, и, осознав, что Ларсан не был плодом ее воспаленного воображения, она, несомненно, немного успокоилась. В любом случае Матильда предпочитала бороться с живым Ларсаном, нежели с его призраком! Во время первого ее разговора с Рультабием, пока я занимался своим туалетом, моему молодому другу показалось, что она совершенно подавлена мыслью о собственном безумии. Передавая мне этот разговор, Рультабий признался, что смог утешить ее, опираясь, однако, на соображения совершенно противоположные доводам Робера Дарзака, то есть прямо заявляя, что глаза ее не обманули и она действительно видела Фредерика Ларсана! Когда Матильда узнала, что Робер Дарзак скрывал от нее истину, боясь испугать ее, и что он первый вызвал Рультабия телеграммой, она испустила вздох, готовый перейти в рыдание. Она схватила руки Рультабия и вдруг стала покрывать их поцелуями, как это делает мать в порыве любви к своему ребенку. Очевидно, она бессознательно благодарила молодого человека, к которому ее неудержимо влекли таинственные силы материнского чувства, — благодарила за то, что он одним словом отогнал от нее нависшее над ней безумие. В этот момент они и увидели из окна башни Фредерика Ларсана, стоявшего в лодке во весь рост. Сначала они смотрели на него молча, застыв от изумления. Затем крик ярости вырвался из исстрадавшейся груди Рультабия, и он хотел тотчас броситься в погоню за негодяем! Мы уже рассказали о том, как Матильда удержала его…

Теперь она видела Ларсана не повсюду, а лишь там, где он на самом деле был. Бесспорно, это было ужасно, но не так ужасно, как могло быть обострившееся безумие!..

Нервная и терпеливая одновременно, Матильда окружила Робера Дарзака самой трогательной, самой нежной заботой. Она подавала ему то одно, то другое с обворожительной и серьезной улыбкой и следила за тем, чтобы слишком яркий свет не резал ему глаза. Робер благодарил ее, но, я должен сознаться, у него был совершенно убитый вид. И мне невольно пришло на ум следующее: Ларсан появился как раз вовремя, чтобы напомнить госпоже Дарзак, что, прежде чем принять это имя, она была госпожой Жан Руссель — Боллмейер — Ларсан перед Богом и даже, с точки зрения известных заатлантических законов, перед людьми.