Эдгар По - Золотой жук. Странные Шаги

В Хорне Фишере находят сходство с другим близким другом Честертона, Морисом Бэрингом. Он был лыс и худ, происходил из знати, был в родстве с политическими деятелями и очень скептически к ним относился. Правда, в отличие от Фишера он не только много знал, но и много делал: храбро воевал в первую мировую войну, писал хорошие книги и прекрасно переводил русские стихи.

Но Брауна и Фишера любят и помнят многие люди и не слыхавшие об О'Конноре и даже много более известном Бэринге. Герои Честертона живут сами по себе, как живет Шерлок Холмс. Они популярны и в Англии, и во многих других странах. Рассказы о них переведены на все европейские языки, издавались несчетное количество раз и по-прежнему издаются чуть ли не каждый год. О патере Брауне ставят фильмы. Вряд ли есть англичанин, который не знает его.

За что же так полюбили читатели детективные рассказы Честертона? Казалось бы, ясно, за что можно любить детектив. Интересно построен сюжет, не догадаешься, кто преступник, — вот и хорошо. Все это верно, но как-то мало, когда речь идет о Честертоне. С той поры как он начал «Брауна», изданы тысячи детективов, и сюжеты бывали поискусней; и все таки его перепечатывают, а главное — перечитывают снова и снова, даже когда знают разгадку. Вероятно, не в сюжете — во всяком случае, не только в сюжете — секрет популярности и прелести честертоновских рассказов.

Более того: с формальной точки зрения его рассказы не безупречны. Конечно, «кто убил» — не догадаешься, однако можно найти небрежности, которых не встретишь у Конан Дойла или Агаты Кристи. В рассказах Честертона концы не всегда сходятся с концами. Так, ему не всегда удается естественно ввести сыщика в то или иное дело. У других писателей это решается легко: сыщика просто приглашают. Но Браун и Фишер не только любители, как Холмс; они, строго говоря, вообще не сыщики, и потому — во всяком случае, в первых рассказах цикла — к ним не обращаются. На месте преступления они чаще всего оказываются случайно, и случайности эти далеко не всегда оправданы Конечно, это условность. Есть и просто неточности. Например, «Тайна Фламбо» построена на том, что никто, кроме Брауна, не знал о преступном прошлом Дюрока. В «Невидимке» же, действие которого происходит намного раньше, запросто говорят о бурной молодости сыщика, и без всякой тайны называют его не Дюроком, а Фламбо. Это далеко не все; однако критики об этом не пишут, читатели не замечают, а тому, кто заметит, это не мешает Если рассказы Честертона и отличаются от обычного детектива, то не в худшую, а в лучшую сторону.

Горячий поклонник Честертона, критик Роналд Нокс, писал: «…Рассказы о Брауне нельзя просто отнести к детективам: это детективы и еще что-то. Как всегда, Честертон так плотно набил чемодан, что ремни не затягиваются; в сандвиче — слишком много мяса». Попробуем определить это «что-то». Начнем не с самого главного — так часто делал сам Честертон.

Может быть, рассказы Честертона — это детектив плюс психология? Ведь, по общепринятому мнению, их своеобразие в том, что Браун или Фишер не ползают с лупой в поисках улик, а вникают в психологию преступника. Не знаю, первым ли ввел Честертон такой тип сыщика и сыска. Как бы то ни было, честь этого новшества нередко приписывают ему — наверное, у него это вышло лучше и убедительней, чем у других. Но если это и выделяло в свое время его рассказы, теперь расплодилось много таких детективов, и этим приемом никого не удивишь. Да и вообще ради него не станешь перечитывать детективный рассказ. По-видимому, не в этом секрет долговечности честертоновских новелл. Присмотримся к ним пристальней.

Как и Эдгар По, Честертон был поэтом. Он написал семь книг стихов и сотни поэтичнейших эссе. Кроме того, он был художником, учился живописи, всю жизнь рисовал и даже иллюстрировал книги. В предисловии к антологии Честертона в серии «Классики мира» критик Уиндэм Льюис писал о нем: «Живописи, своей ранней любви, он обязан тем, что особенно остро чувствует форму и цвет облака, озера, драгоценного камня…» Льюис прав: Честертон удивительно изображает мир (хотя вряд ли этим он обязан только живописи). Цвета у Честертона — веселые и чистые, как у средневековых художников. Часто кажется, что в его рассказах воздух особенно прозрачен и предметы видны четче, чем обычно. Он сам нередко писал, что все было видно «четко, как под микроскопом», — так мы видим мир, когда очень радуемся или рано утром. В «Автобиографии» Честертон рассказывает, что в детстве все было освещено для него «белым светом чуда». Он и взрослый не потерял этого дара и умел передать его читателю. Когда читаешь его книги, мир кажется особенно привлекательным, веселым и уютным. На лондонской улице или «белой деревенской дороге» могут твориться страшные вещи, а нам не становится ни мрачно, ни уныло. В этом Честертон и похож на Эдгара По, и прямо ему противоположен: мир у него тоже окрашен и пропитан настроением, но не мрачным, а радостным. Хочется попасть в Хэмстедский парк, где беседуют Браун и Фламбо, или постоять в сумерках перед окном кондитерской, светящимся, «как сигара или фейерверк». (Один из критиков говорил, что читателю кажется, будто он видел цветные картинки к рассказам о Брауне.) Но не только о живописи напоминает проза Честертона. Когда читаешь в «Лице на мишени», как разбился автомобиль, кажется, что смотришь фильм. У Честертона — глаз оператора. Особенно напоминают о кино неожиданные ракурсы и световые эффекты (см., например, начало «Причуды рыболова» или го место в «Дарнуэях», где Пейн глядит из овального окна). Влияние кинематографа исключается: когда Честертон начал «Брауна», кино только-только начиналось, да и позже, в 20-30-х годах, Честертон был к нему довольно равнодушен. Он просто сам видел так, хотел и умел так показать мир.

Однако и это не главное в рассказах Честертона. Те, кто с любопытством следил за хитросплетениями его сюжетов или радовался описанию освещенного окна в сумерках и прозрачно-зеленого неба, на котором проступают звезды, удивились бы, наверное, прочитав в предисловии к одному из честертоновских сборников, недавно изданных в Англии: «Гильберт Кийт Честертон всю свою жизнь учил людей жить, и даже теперь его имя — как клич боевой трубы». Тем не менее так оно и есть. Когда читаешь его бесчисленные книги, может показаться, что он только и хотел, что позабавить, ошеломить парадоксом или поворотом сюжета. Но вдруг что-то поворачивается, как в калейдоскопе, и мы видим другое: что бы он ни писал, он боролся и проповедовал, «учил людей жить».

Рассказы Честертона полны поразительных по глубине и мудрости суждений о жизни Хочется выписать их — многие их и выписывают; они вошли в сборники мудрых изречений, а в Англии даже издан «Честертоновский календарь», где на каждое число дается отрывок из его эссе или рассказа. Его суждения можно читать отдельно, но это совсем не значит, что они висят в воздухе, просто вкраплены в текст, как бывают вкраплены шутки или каламбуры. Тот, кого поразит монолог Маргарет в «Пятерке шпаг» или слова Брауна в конце «Летучих звезд», может подумать, что они случайны. На самом же деле Честертон удивительно последователен, все связано у него, все бьет в одну точку Его можно упрекнуть скорее в навязчивости, одержимости, чем в пустой игре ума.