Жорж Онэ - Таинственная женщина

Дверь отворилась, и показался дядя Граф. Он подошел к аббату и поклонился ему:

– Сестра сообщила мне о вашем посещении, господин аббат. Моего зятя, господина Барадье, задержали дела в конторе. Он поручил мне извиниться за себя перед вами… Впрочем, он полностью уполномочил меня говорить и за себя. Итак, прошу вас объяснить…

– Разве госпожа Барадье ничего не передала вам?

– О, лишь в общих чертах. Вы явились к нам от Лихтенбаха? Это нас не удивляет, ведь он не особенный храбрец. Пока он был сильнее нас, он атаковал нас всячески, теперь, когда он в наших руках, он пытается переменить тактику. Ну, что же он хочет?

Аббат улыбнулся.

– С вами очень приятно разговаривать, – сказал он, – сразу знаешь, куда идешь.

– Ну, а если вы знаете, господин аббат, так не стесняйтесь.

– Случайно ваша фирма и фирма Лихтенбаха столкнулись на одной и той же почве, по поводу пользования одним правом.

– Вы полагаете, что случайно? Хорошо, хорошо… Что касается той же почвы, то это верно, ведь чтобы завладеть тем правом, о котором вы говорите, кое-кто не задумался взорвать дом – дом одного из наших друзей, – сжечь фабрику, нашу фабрику, убить двух человек и едва не убил еще нескольких… Это – почва, орошенная кровью, господин аббат. Но это действительно та же почва.

Священник с ужасом скрестил на груди руки:

– Я ничего не знал из того, что вы сейчас сообщили. И, если бы я слышал это не от вас, я принял бы вас за сумасшедшего. Невозможно, чтобы тот, от чьего имени я к вам пришел, совершил злодейства, которые вы ему приписываете.

– Объяснимся, – порывисто произнес дядя Граф. – Я не утверждаю, что Лихтенбах сам пролил эту кровь. Он на это не способен по многим причинам, из которых самая важная в том, что он побоялся бы совершить убийство. Но патент, о котором вы упоминали, добыт именно теми насильственными методами, которые я вам указал. Вас, господин аббат, втянули в грязное дело, но в нашем лице вы имеете дело с людьми, слишком чтущими религию, чтобы вы могли бояться какой-нибудь ответственности. Вы можете объясниться напрямик, и все, что будет сказано между нами, не выйдет за пределы этих стен. И потом, кто знает? Может быть, наша беседа приведет к полезным результатам.

– Я в этом не сомневаюсь, – горячо воскликнул совершенно смущенный аббат. – О, сударь, какое для меня наслаждение обсуждать вверенные мне интересы с таким умным и доброжелательным человеком, как вы. Хвала Господу Богу! Если только возможно, мы придем к компромиссу. И, говоря по совести, господин Лихтенбах не настолько в ответе за все происшедшее, как вы предполагаете: не он тут распоряжался. Ему нужно было считаться с сильными людьми, которые не сложат оружия и пустят в ход самые крайние средства, лишь бы восторжествовать над вами.

– Мы ничего не боимся!

– На свете существуют самые изощренные виды оружия, которые сваливают с ног даже совершенно неуязвимого человека. Страшитесь, сударь, ухищрений, к которым могут прибегнуть враги, доведенные до крайности… Говорю вам откровенно. Я не знал прошлого, но пришел в ужас, когда мне показали, что может произойти в будущем.

– Кто вам показал? Лихтенбах?

– Он сам был напуган. Он ради всего святого умолял меня повидаться с вами, так как, кроме меня, не знал никого, кто мог бы представить ему достаточное ручательство, что не проговорится. Уверяю вас, что вы больше не должны видеть в нем врага… Он готов дать вам всевозможные доказательства, что это так.

– Он вас обманывает, господин аббат. Он в отчаянном положении, потому и идет на какие угодно уступки. Мы его хорошо знаем, но повинную голову меч не сечет. Чего он хочет?

– Он вам предлагает союз при условии совершенного слияния воедино обоих предприятий. Дальджетти раньше, чем Тремон получил патент, но это в счет не пойдет. Оба открытия, почти тождественные, будут уравнены в правах.

– Вот как! – вскрикнул дядя Граф. – Однако он очень добр, этот милый Лихтенбах. Патент Тремона является результатом работы и ума, патент же Дальджетти – результатом обмана и воровства…

– Но, дорогой мой друг, – воскликнул с беспокойством аббат, – ведь главное значение тут имеет момент официальной заявки… Нельзя же идти против факта: изобретение Дальджетти было заявлено одной английской компанией раньше, чем изобретение Тремона.

– Да что за дело нам до этого? Изобретение Дальджетти не имеет никакой цены. О, они это хорошо знают, те, кто послал вас сюда! А иначе они и не подумали бы вас беспокоить. Говорю вам, они у нас в руках, и притом так, что ничего не могут поделать. Их патент не стоит даже тех денег, которые они потратили на его получение… Вот почему они хотят слияния с нами. Но мы с Лихтенбахом уже несколько месяцев боремся за Общество по производству взрывчатых веществ. Перевес на нашей стороне, он знает это. Он поневоле должен приступить к ликвидации… И что тогда?

– Он предлагает прекратить игру на понижение…

– Да, потому что он не в состоянии ее продолжать.

– Он готов принять за свой счет половину ваших акций, уплатив за них наличными деньгами.

– Еще бы! Ведь цена их сразу повысится на двести франков.

– Он готов дать вам залог в том, что впредь будет действовать только заодно с вами.

– Какой же залог?

– Разве не была бы гарантия искренности его намерений абсолютной, если бы в вашей семье появилось родное ему лицо и если бы благодаря заключенному браку ваши интересы сделались общими?

Граф побледнел, но тотчас же овладел собой и, чтобы проникнуть в самую суть намерений своего противника, спросил:

– Что же это за лицо?

– Его дочь Марианна.

– А с нашей стороны?

– Ваш племянник Марсель Барадье.

– Да… Молодых людей обвенчают, и тогда Барадье, Граф и Лихтенбах составят одну семью… Так?

– Я не знаю, видели ли вы Марианну Лихтенбах. Это прекрасная девушка. Воспитанная в самых строгих христианских традициях, она вполне может составить счастье вашего племянника. А какая была бы радость для нас, что благодаря нашему содействию помирились старинные враги, столько лет пребывавшие между собой в ссоре из-за пустяков, которые совсем нетрудно забыть. И вместо вражды наступит согласие, не будет больше ни угроз, ни глупых опасений. Ну, мой дорогой и уважаемый друг, произнесите слово прощения и надежды, подавите свою гордость и покажите всем нам добрый пример кротости и милосердия.

Граф молча внимал елейным речам священника. Он сидел опустив голову и закрыв глаза, и это позволяло аббату д’Эскейраксу предположить, что слова его произвели неотразимое впечатление на старика. Наступило несколько минут молчания. Потом граф поднял голову: лицо его было мрачно, а взгляд печален.