Энн Перри - Пожар на Хайгейт-райз

– Да нет же, никаких догадок у меня не было! – перебил его Шоу. – Если бы что-то появилось, я бы вам сказал. Ради бога, инспектор, чего вы от меня… Ох! – Он как-то сразу весь съежился и сгорбился в кресле. – Ну, конечно! Вы же должны меня подозревать! Сбросить меня со счетов – это было бы просто непрофессионально, некомпетентно. – Доктор произнес это таким тоном, словно сам не верил в подобную возможность, словно повторял чью-то довольно скверную шутку. – Но зачем мне было убивать беднягу Эймоса? Он был практически моим лучшим другом…

Тут его голос вдруг сорвался, и он отвернулся, чтобы спрятать лицо. Если он играл, что-то изображал, это была отличная игра. Но Питт не раз видел людей, которые убили кого-то из своих близких, кого они любили, но все же убили, чтобы спасти свою собственную жизнь. И он не мог позволить себе избавить Шоу от вопроса, ответ на который был для него так важен.

– Потому что, пока вы у него жили, вы что-то такое сказали или сделали, чем выдали себя, – ответил инспектор. – А когда поняли, что он догадался, вам пришлось его убить, потому что вы не верили, что он вечно будет хранить молчание; а это означало для вас виселицу.

Шоу открыл было рот, чтобы запротестовать, но тут с его лица сошла вся краска – он понял, как ужасно рациональна и правдоподобна эта версия. Он не мог откреститься от нее как от нелепой и противоречащей здравому смыслу и вообще не мог сейчас найти нужных слов.

– Есть и другие возможные объяснения происшедшего, – продолжал Питт. – Например, что вы что-то такое сказали, что привело его к пониманию или к догадке о том, кто это сделал, но вам он об этом не сказал. Но тот человек узнал, что Линдси знает его тайну – возможно, он сам провел какие-то расследования или предъявил этому человеку свои выводы, – и он убил Линдси, чтобы защитить себя.

– Что?! Господи, помилуй! – Шоу сел совершенно прямо и уставился на Томаса. – Если я сказал что-то, что могло пролить свет на причины происшедшего, он бы тут же сообщил мне это! А потом мы бы сообщили об этом вам!

– Сообщили бы? – переспросил Питт с таким сомнением в голосе, что это прозвучало даже не как вопрос. – Даже если это касалось одного из ваших пациентов? Или кого-то еще, кого вы считали близким другом… или даже членом семьи? – Ему не нужно было добавлять, что Шоу в той или иной степени связан узами родства с семейством Уорлингэмов.

Шоу неловко пошевелился в своем кресле, сменив положение; его сильные, чисто вымытые руки по-прежнему лежали на подлокотниках. Оба они молчали, продолжая смотреть друг на друга. Все их прежние беседы и споры стояли между ними, разделяли их подобно живым существам: Питт стремился заставить Шоу поделиться какими-то врачебными тайнами, которые могли бы указать на возможный мотив преступления, а доктор категорически отказывался это сделать.

В конце концов Шоу заговорил – медленно, тихо и мягко, явно очень осторожно, контролируя себя.

– Значит, вы полагаете, что я мог сказать Эймосу нечто такое, что ни при каких условиях не сообщил бы вам?

– Я сомневаюсь, что вы сообщили бы ему нечто такое, что считали врачебной тайной, – ответил Питт совершенно откровенно. – Но вы могли рассказать ему гораздо больше, чем мне; вы же были гостем в его доме, и вы с ним были друзьями. – Он заметил выражение боли, снова скользнувшее по лицу Шоу, и обнаружил, что с трудом может поверить, что это проявление чувств неискреннее. Но эмоции – дело сложное, иной раз проблема собственного выживания может пересилить все остальные, самые глубокие чувства, боль от которых продолжает терзать человека. – В самом обычном разговоре вы могли ненароком обмолвиться, сболтнуть лишнее слово, рассказывая о событиях прошедшего дня, сообщить об успешном лечении какого-то пациента, который выздоровел, или, наоборот, его состояние ухудшилось, или же упомянуть о каких-то местах, где вы нынче были, – это мог оказаться любой набор сведений, которые все вместе могли привести его к какой-то догадке. Возможно, это даже не была еще догадка, а просто сведения, которые он вознамерился проверить; но при этом он умудрился предупредить убийцу, что ему что-то известно.

Шоу поежился, по его лицу пробежало выражение неприязни.

– Мне кажется, я любил Эймоса больше всех других, – сказал он очень тихо и спокойно. – Если бы я узнал, кто устроил этот пожар и убил его, я бы подвел его под любое наказание, предусматриваемое законом. – От посмотрел в сторону, словно стараясь скрыть выражение нежности, мелькнувшее на лице. – Он был хороший и добрый человек; мудрый, терпеливый, честный не только с другими, но и с самим собой, что встречается гораздо реже; он был щедр и справедлив в своих суждениях. Никогда я не слышал от него поспешных или злонамеренных суждений в отношении какого-либо человека. И в нем не было ни капли ханжества.

Он снова посмотрел на Питта, прямым и открытым взглядом.

– Он ненавидел всех этих нытиков и лицемеров и не боялся выставить их на всеобщее посмешище. Бог ты мой, как же мне будет его не хватать! Он был единственный человек во всей здешней округе, с кем можно было разговаривать часами на любую тему, какая только придет в голову, – о новых идеях в медицине, о прежних идеях в искусстве, о политических теориях, о социальном устройстве и его изменении. – Он вдруг улыбнулся, его лицо осветилось радостью, слабой и хрупкой, как первый луч солнца. – О хорошем вине или сыре, о красивой женщине, об опере, даже о лошадях… о других религиях и о традициях других народов… И не опасаться при этом, что скажешь что-то не то.

Он чуть сдвинулся вперед в своем кресле и сложил руки на коленях, сведя вместе кончики пальцев.

– Ни с кем другим из местных у меня так не получалось. Клитридж – полный идиот, он не может даже толком выразить собственное мнение или какую-либо иную мысль. – Доктор недовольно фыркнул. – Боится кого-либо обидеть. Джозайя всегда высказывает свое мнение по любому вопросу, особенно любит говорить о покойном епископе Уорлингэме. Он ведь хотел принять духовный сан, знаете? – Шоу вопросительно посмотрел на Питта, желая понять, какое это на того произвело впечатление, понял ли он значение этого факта. – Учился под руководством этого старого ублюдка, принимал все, что тот ему вещал, как святую истину, воспринял всю его философию, словно готовый костюм на себя напялил… Должен заметить, костюмчик ему пришелся как раз впору. – Он скорчил гримасу. – Но он был единственным сыном в семье, а у его отца был процветающий бизнес, и он потребовал, чтобы бедняга Джозайя взял управление им в свои руки, когда сам заболел. На его иждивении оказались мать и сестры; они ведь были просто нахлебницами, так что ему ничего другого не оставалось, как выполнить волю папаши. Но он так и не расстался со своей страстной мечтой о церкви. Когда он умрет, его призрак будет являться нам, преследовать нас, одетый в митру и сутану или, возможно, в рясу доминиканского монаха. Он считает ересью любые аргументы, противоречащие его точке зрения.