Жорж Сименон - Малампэн

– Жанна!

Она поняла тотчас же. Но я думаю, что она не заметила моего состояния и приняла мое спокойствие за уверенность.

– Ты не позвонишь Морену?

– Да...

Позвонил. Нарочно произносил банальные и ненужные фразы:

– Простите, мадам... Мне неудобно вас беспокоить... Это Малампэн... Да... Вы говорите, что вашего мужа нет дома? В Палэ д'Орсэ?.. Благодарю вас... Надеюсь, это будет ложная тревога...

Сколько сотен людей точно так же звонили и мне?

– Алло! Палэ д'Орсэ?.. У вас банкет врачей, не правда ли? Не можете ли вы позвать к телефону доктора Морена?.. Да... Очень срочно...

Немного позже жена спросила меня:

– Он приедет?.. А пока мы ничего не можем сделать?

Может быть... Конечно... Но я не решался... Жизнь в нем едва теплилась...

Ну что ж! Жена надела халат, причесалась, помахала пуховкой, потом открыла дверь и стала ждать на площадке.

Морен приехал во фраке, потому что был на торжественном обеде в честь делегации бразильских врачей. Он ничего у меня не спрашивал. Обращался со мной, как обращаются с родными больных, то есть полностью меня игнорировал.

Вначале он пощупал пульс, потом снял фрак, сорвал с себя белый галстук; долго мылил руки до локтей.

Борьба продолжалась немного дольше двух часов, причем за все время Морен произнес только несколько слов, когда ему нужно было потребовать что-то от нас. Его жилет поднялся вверх, обнаружив нижнюю часть накрахмаленного пластрона.

Ну, вот и все! Двенадцать пятьдесят, он посмотрел на часы.

– Уже слишком поздно, – пробормотал он.

Он намекал на Палэ д'Орсэ. Оделся. Не знал, что сказать. Я расспрашивал его взглядом, и, что ни говори, это был взгляд клиента.

– Во всяком случае, на эту ночь... – ответил он.

Этого уже достаточно. Било наверняка проживет еще несколько часов. Теперь я могу спросить:

– Вас было много на банкете?

Жена наполнила рюмки коньяком, но Морен, у которого язва двенадцатиперстной кишки, не стал пить. И когда он ушел, Жанна посмотрела на меня с изумлением. Она могла ожидать чего угодно, но только не того, что я стал делать.

– Куда ты идешь? – спросила она.

– Сейчас приду...

Куда я шел? К холодильнику. И право же, я колебался, словно лакомка, глядя на остатки пищи: несколько кусочков селедки, ножку цыпленка, кусок тушеной говядины. Все это я унес в столовую. Она видела меня через открытую дверь и не поняла. Я наелся до отвала, один выпил целую бутылку пива, поводя вокруг себя тяжелым взглядом. Время от времени жена с нетерпением заглядывала в столовую, и, пари держу, ей было противно. Но что я мог ей сказать? Впрочем, это не впервые, у нее часто возникают одни и те же мысли обо мне. У нас разная реакция на то, что происходит. Она убеждена, что я холодный, эгоистичный, что выше всего я ставлю свое спокойствие.

Что бы она сказала, если бы я изложил ей то, что думал в тот момент. Это захватило меня, когда я проходил по кухне и открывал дверцу холодильника. Я как бы увидел себя самого в кухне и удивился, что нахожусь здесь.

Сколько времени мы живем в этой квартире? Немного больше четырнадцати лет. Мы покупали мебель для комнат, устраивали их одну за другой. Моя рука легко находит в темноте дверные ручки. Почему у меня нет ощущения, что я у себя дома? Вернее, я это ощущаю, но не совсем точно. Тысячи, десятки тысяч врачей живут в приблизительно таких же квартирах, встают в то же время, что и я, получают этот медицинский журнал, который я вижу у себя на круглом столике, – его издает фирма медикаментов.

Приемные похожи друг на друга, кабинеты врачей тоже, отличаются только теми или другими инструментами. Отпуск проводят за городом и два или три раза в неделю собираются, чтобы поиграть в бридж.

Все это, разумеется, существует. Доказательство: я добросовестно делаю то, что полагается в определенные часы. Я скрупулезно выполняю супружеские обязанности. Я хороший отец. Но уже не в первый раз я внезапно останавливаюсь, смотрю на себя, сомневаюсь, правда ли, что все это существует?

Я ем в час ночи, после пережитой нами тревоги, и, более того, ем с очевидным удовольствием.

Так вот! Я мог бы уточнить с почти научной определенностью, что именно, когда я проходил по кухне, создалось это ощущение нереальности – я не почувствовал запаха! Потому что для меня запах кухни – это запах нашей кухни в Арси, запах горелого дерева, сырого молока, коровника, запах, который я не чувствовал больше нигде и который в моей подсознательной жизни остался связанным с жизнью в семье. Наша парижская кухня не пахнет ничем. Во всяком случае, для меня. Но я убежден что для Било, для Жана у нее такой же сильный запах, как в моих воспоминаниях запах кухни в Арси. Я думаю так же старательно, как и ем, чтобы прийти к чему-то определенному. Я поражен заключениями, к которым прихожу. Если я не ошибаюсь, то единственные реальные годы жизни – это годы детства.

И как раз, когда кажется, что ты начинаешь жить по-настоящему, ты действуешь более или менее впустую!

Так, значит, только один Било действительно прожил эти дни!

Вернувшись в спальню, я неловко или цинично спрашиваю у жены:

– А ты не хочешь есть?

Она только качает головой.

Разве она знает, где мои корни, если даже не была в доме в Арси и никогда не «прогуливала». А я даже не видел ее, когда она была девочкой. Вот уже пятнадцать лет, как мы живем вместе и спим в одной кровати. Что я знаю о ее внутренней жизни, а она о моей? Ведь это правда, что она, которая, впрочем, не ищет невозможного, в иные дни смотрит на меня так, будто видит впервые, и недоумевает, почему я здесь, возле нее.

Ну вот! Все это не имеет значения. Ничто не помешает нам продолжать так же, как мы начали, потому что так должно быть.

– Ты бы лучше легла, – говорю я. Она колеблется:

– А ты уверен, что не заснешь?

– Я совсем не хочу спать.

Она решается, желает мне доброй ночи, прежде чем выйти, проверяет, что воды, кипящей в кастрюле, достаточно. Она оставляет дверь полуоткрытой, потому что никогда до конца не доверяет мне.

Было бы все иначе, если бы мы любили друг друга? Мы живем как все, как мои мать и отец, как Морен и его жена, как несколько супружеских пар, моих коллег, кроме, может быть, супругов Фашо. Но Фашо женился на одной из своих пациенток в тот момент, когда не надеялся вырвать ее у смерти: в общем, он заразился добровольно.

Я женился потому, что мне уже было двадцать восемь лет и для врача удобнее быть женатым, чем холостяком. И я с определенной целью ходил по четвергам к моему учителю Филлу, зная, что он приглашает учеников в свою квартиру на бульваре Бомарше, потому что у него четыре дочери на выданье.

Там было приятно и мрачновато, наивно, все окрашено в серые тона. Жанна как будто сошла со страниц романа, написанного женщиной.