Жорж Сименон - Малампэн

– Нет, нет! Возьми их... Здесь они никому не нужны...

Потом, на другой день или еще когда-нибудь, она заявляла:

– Когда твоя мать приходит ко мне, то лишь для того, чтобы попросить денег или унести что-нибудь с собой...

Слово «деньги» все время слышалось в ее речах. Оно преследовало ее. Вечером она обходила все двери, запирала их на ключ и вздыхала:

– Тот, у кого есть деньги, всегда подвергается опасности.

Эти фразы врезались мне в память, как первые уроки, которые заучивают наизусть в школе и которые можно повторить пятьдесят лет спустя.

– Люди зарятся на мои деньги...

Иногда, когда кончали обедать, она, положив локти на стол, спрашивала, глядя на меня затуманенным взором:

– Ты-то хоть меня любишь? Из-за меня, а не из-за моих денег?

Я заметил, что после того, как она поест, особенно вечером, тетя глубоко вздыхала и охотно разнеживалась. От нее исходили как будто теплые испарения, и я это понимаю только теперь, вспоминая количество поглощавшейся пищи и бутылку вина, которую мы выпивали вдвоем.

– Пей! Это придает силы...

Она обязательно хотела придать мне силы.

– Не стоит говорить твоей матери, что мы едим. Если она спросит тебя, варю ли я суп, отвечай, что варю. Понимаешь?

Тетя не любила суп, еще меньше любила его готовить, и мы наедались омарами, консервированными паштетами, ветчиной, холодными курами и кондитерскими изделиями. От этого у нас тяжелела голова, так же как от вина, и кололо в глазах. И тетя рассказывала мне о своих делах, как взрослому мужчине.

– Это ужасно для женщины – остаться одной в моем возрасте! Кому довериться? Все зарятся на мои деньги, а твоего бедного дяди больше нет, и некому мне посоветовать...

Вначале она не слишком часто об этом говорила. Но потом это стало просто наваждением.

– Я ничего не понимаю в счетах, которые он оставил, и если бы мсье Дион не согласился заняться моими делами... Мсье Дион появлялся в течение периода, продолжавшегося, как мне кажется, месяца два или три. Насколько я могу судить, он был первым или вторым клерком у нотариуса, но после рабочего дня он по своей инициативе приходил к моей тете и пытался разобраться в ее делах.

Это был высокий рыжий человек, с пористой кожей, словно высеченный из одного куска; от него плохо пахло.

– Нам нужно быстро поесть, потому что сегодня вечером придет мсье Дион...

Они оба работали в кабинете, а я оставался в столовой. Однажды вечером мне показалось, что я слышу шум в передней. Я подошел к двери и открыл ее. Было темно, но ощущалось чье-то присутствие. Кто-то кашлянул.

– Где же выключатель? – прошептала тетя.

Она нашла его. Она была вся красная. Юбка ее сидела сзади не так, как следует, и на мгновение мсье Дион лихорадочно повернулся ко мне спиной. Он перестал приходить, но не после этого, а тремя неделями позже резко прекратил свои визиты.

– Я не могу доверять никому! Деньги! Всегда деньги! Если бы только мой бедный Тессон...

И однажды, когда отец зашел к ней один после полудня, она заявила мне:

– Твоя мать нарочно посылает его, когда нужно, чтобы я помогла ей.

Я покраснел, подумав о мсье Дионе.

Было ли это инстинктивной попыткой ускользнуть от тяготившей меня действительности? Долго, серьезно, с терпением, которым чаще, чем это принято думать, обладают дети, я проводил все перемены, с начала до конца, глядя на футболистов.

Так называли десятка два мальчиков, у которых был футбольный мяч и которым оставляли часть двора; и учитель старшего класса тоже занимался их играми, порой присоединяясь к той или другой команде.

Я старался скрыть свою зависть, которую ясно выдавало мое поведение. Я не хотел никого расспрашивать о правилах игры и иногда часами думал о некоторых ударах мяча. У меня не было товарищей. Я был совсем один. И вот однажды, когда составляли команды и не хватало одного мальчика, я вышел вперед, полный того, что сейчас кажется мне важностью. – Если хотите, я буду играть, – сказал я.

– Ты умеешь играть?

– Да.

Тогда я бросился играть, как будто бросился к жизни. Это уникальное воспоминание, его невозможно передать словами. Мне было жарко. Я сильно дышал. Я бежал изо всех сил, в висках у меня стучало, глаза блестели; все мое существо было возбуждено до такой степени, что я не видел пределов игры, не видел двора, видел только учителя старшего класса, от которого зависела моя судьба, потому что это он должен был решить, буду ли я играть или нет.

Я и сейчас чувствую, как, словно вибрация гонга, дрожь охватила все мое тело, когда прозвенел звонок.

В следующие дни я играл. Я пошел в школу в четверг после полудня, чтобы опять играть. Я знал, я чувствовал, что буду самым сильным, самым ловким, что я бегал уже быстрее всех, что...

Потом вдруг, в одно утро, приблизительно две недели спустя, когда раздался звонок, я стоял пошатываясь посреди опустевшего двора, в то время как ученики строились в ряды, прежде чем войти в классы. Чей-то голос позвал:

– Малампэн!

У меня был плохой вкус во рту, и все кружилось, все исчезало вокруг. Меня перенесли к директору. Положили на пол. Пришел доктор, который все время повторял:

– Мой бедный малыш...

Потом он говорил с директором. Он спросил:

– Кто это?

– Он живет у своей тетки, на улице Шапитр... У которой исчез муж...

Доктор проводил меня. Я помню, как мы шли вдвоем по улице в такое время, когда я должен был находиться в классе.

– Понимаешь, бедняжка, что в жизни нельзя гнаться за всем одновременно...

Он позвонил. Тетя недоумевала, что случилось. Он рассказал ей всю историю, потом с меня сняли рубашку и он прослушал меня.

– Этот мальчик сейчас в разгаре роста, а легкие у него не очень крепкие. Вы хорошо сделаете, если на днях приведете его ко мне, чтобы я как следует его посмотрел... Он написал рецепт. В течение некоторого времени меня заставляли пить сладкие микстуры и я должен был ходить к доктору, но я этого уже не помню.

С тех пор тетя повторяла мне:

– Помни, что сказал доктор: никаких резких упражнений.

И она еще больше пичкала меня, так что, когда я садился у печки после обеда, у меня кружилась голова.

По ночам я часто просыпался, слыша чьи-то шаги, и вначале мне становилось страшно. Я кричал, тетя сразу же зажигала лампу и спрашивала:

– Ты ничего не слышал? Это внизу, в кабинете. Уже не в первый раз...

Она боялась и потому садилась возле меня, иногда подолгу сидела на краю моей кровати, накинув на плечи шаль.

Нужно было, чтобы прошли долгие годы да еще чтобы я закончил медицинское образование, и только тогда такая короткая фраза смогла помочь мне поставить диагноз:

– Видишь ли, твой бедный дядя слишком много знал!..

Я был убежден, что эго правда. Я старался угадать, что знал мой дядя, какой ужасной тайной владел этот хромоногий, но не смог расспрашивать тетю. Это была запрещенная священная тема.