Жорж Сименон - Малампэн

– Ты опять взял сломанный стул! – ворчала на меня мать. Стул, спинка у которого качалась, и меня обвиняли в том, что это я испортил. Приходилось сидеть, не двигаясь. Сестра легко подчинялась этому, сидела неподвижно и рассеянно смотрела в окно. Сейчас я заметил, что она вспоминается мне всегда только в профиль – конечно, «медальный профиль»!

Тетя клала на колени Гильома книжку с картинками, всегда одну и ту же, с оторванной обложкой. Ждали отца. Он долго топтался сапогами на пороге, прежде чем войти. И я всегда испытывал необъяснимое стеснение, слыша традиционные и ледяные слова:

– Здравствуйте, Артюр. Садитесь.

Значит, если бы его не пригласили сесть, ему пришлось бы стоять! Я в этом убежден. Для меня это была почти пугающая тайна.

Стол был накрыт под люстрой еще до нашего приезда, яблочный пирог на своем месте посреди. Около правого окна стояла швейная машинка, всегда заваленная кусками материи. А мой дядя неизменно курил сигару, которую то и дело зажигал.

На самом деле это был брат моего дедушки, дядя моей матери, принадлежавшей к семье Тессон. А Тессоны из Сен-Жан-д'Анжели составляли для меня отдельный мир, о котором говорили только с уважением. Когда мы проезжали мимо своего рода замка у ворот города, моя мать непременно вздыхала:

– Здесь родился твой дедушка! Это все принадлежало бы нам, если бы не наши несчастья...

Возможно ли, что за тридцать пять лет я никогда серьезно не расспрашивал мать об этих несчастьях. Удивляться может только тот, кто не знает моей матери.

Я угадал то немногое, что знаю: мой дедушка Тессон был нотариусом. Он поступил неосторожно. Недостаточно, чтобы попасть в тюрьму, но, во всяком случае, достаточно для того, чтобы ему пришлось отказаться от своей профессии. И его брат, муж тети Элизы, по той же причине отказался от своей деятельности адвоката.

Я его побаиваюсь: это совсем маленький человек, худой, с искривленной стопой. Он пахнет сигарами и еще чем-то, что я не могу определить, но я слышал, как мой отец крикнул во время какой-то ссоры: – Это старый сатир, от которого воняет козлом!

Моя мать с тоской посмотрела на нас и потом два дня не разговаривала с мужем. Я вспоминаю еще одну подробность: у дяди Тессона постоянно дрожали руки, его всегда называли Тессоном, даже его жена, а я так и не знаю его имени!

Я не способен повторить, о чем говорили взрослые в эти послеполуденные воскресные часы. Но зато я вижу их, каждого на своем месте, мать всегда в немного торжественной позе, с неясной вежливой улыбкой на губах, подчеркивающей ее хорошее воспитание.

Я никак не мог понять, что особенного находили в моей тете Элизе. Для меня это была женщина возраста моей матери (тридцать один или тридцать два года), и этого достаточно, чтобы охарактеризовать ее.

А все-таки это была довольно странная молодая женщина. Во всяком случае, ее присутствие в импозантном доме казалось неожиданным.

– Просто несчастье, когда такие люди влезают в семью, – сказала однажды моя мать, когда думала, что меня нет в кухне.

Элиза, дочь владельца кабаре, долго была любовницей моего дяди, прежде чем заставила его на себе жениться. Кругленькая, с большой грудью, она одевалась совсем не так, как моя мать, потому что было совершенно непонятно, какая фигура у матери, тогда как чувствовалось, что все тело тети Элизы полно жизни, до того, что мне случалось краснеть без определенной причины, когда она брала меня к себе на колени.

Не потому ли моя мать иногда говорила отцу в экипаже:

– Надеюсь, ты будешь держать себя прилично? Я готов поклясться, что слышал такие слова. Я никогда не думал об этом, но слышал их наверняка. И почему у меня из головы не выходит фраза, которую я тоже, очевидно, слышал, хотя и не могу сказать, при каких обстоятельствах.

– Все мужчины думают только о своих грязных делах...

Это сказала моя мать. Кому? Не знаю. Но она это сказала. Она ненавидела самцов.

Если бы я мог, обладая такими глазами и ушами, как теперь, вновь пережить одно из тех воскресений!..

Мой отец, который не любил долго сидеть, наверное, томился на своем стуле. У нас, в Арси, он был самым крупным фермером и отказался, когда его хотели избрать мэром: Что бы он ни сказал, все его одобряли. А кроме того, физически он был самым сильным.

Здесь самым сильным был этот противный человечек с искривленной стопой, потому что он принадлежал к семье Тессонов. Никто не смел ему противоречить. Он это знал. Он, вероятно, нарочно заставлял моего отца выслушивать чудовищные грубости.

Разве в этой комнате, всегда темной, несмотря на высокие окна, между моим отцом и Элизой не возникали странные флюиды?

– А что если мы сядем за стол?

С этими словами тетя Элиза вставала, чтобы помочь Гильому слезть со стула. Моя мать взглядом напоминала каждому из нас:

"Помните, что я вам сказала: по одному куску пирога! И не больше двух кусков сахара в кофе! "

Это было настолько традиционно, что мы даже не думали об этом. Я не забыл, что вкус кофе, который мы пили в Сен-Жан-д'Анжели, совеем другой вкус, чем у нашего.

Почему лицо моего отца в то воскресенье было краснее, чем обычно? Моя мать бросала на него значительные взгляды. Он стоял и столкнулся бы головой с люстрой, если бы под ней не было круглого стола. Мой дядя Тессон, который никогда не пил с нами кофе, обычно сидел в своем кресле, в то время как мы ели.

– Почему вы не садитесь, Артюр? – удивилась тетя Элиза.

Моя мать кашлянула – Отец не знал, куда девать свое большое тело, и голос у него был неестественный, когда он вдруг бросил:

– Послушайте, Тессон, вы не хотите, пока они сидят, зайти на минутку к вам в кабинет?

Впоследствии я часто вспоминал об этом. А также атмосферу на ферме на предыдущей неделе. Обычно родители ложились одновременно с нами, сразу после ужина, но в те дни они не тушили лампу. Я слышал, как открывали и закрывали выдвижной ящик комода, где хранились документы. Сквозь сон до меня часто доносился шепот.

– ...прейти на минутку к вам в кабинет...

Тетя быстро подняла голову и нахмурилась. Я подумал, что она будет протестовать. Моя мать, напротив, застыла, словно не хотела знать, что происходит вокруг нее. На мгновение жизнь в столовой словно приостановилась, до тех пор, пока Тесеон не проворчал:

– Так давайте сейчас... Пошли! Пружины его кресла заскрипели, когда он вставал. Откуда взялось это впечатление торжественности, этот тоскливый страх, из-за которого у меня прошла всякая охота есть? Я огляделся, и комната показалась мне огромной, ледяной, мебель – застывшей вдалеке, предметы во дворе, за стеклами окон, драматически неподвижными. Правда ли, что я чуть не пошел за отцом? Неужели я почувствовал, что он подвергается опасности? Взгляд матери пригвоздил меня к стулу. Тетя говорила с досадой: