Жорж Сименон - Плюшевый мишка

– Дома ли мама?

– Она должна вернуться около половины восьмого.

– Я еду в клинику и навряд ли вернусь к обеду.

– До свиданья.

Он спустился по лестнице, сопровождаемый Вивианой, и она села за руль. Уже довольно давно, с тех пор как он попал в аварию, возвращаясь ночью из клиники, он избегал править в темноте.

Полно, так ли? Мог ли он поклясться, что это правда?

Во всяком случае, после той аварии фары автомобилей наводили на него панический страх. Но даже просто очутиться одному на улице ему казалось теперь почти так же страшно. Нет, он не был болен. Последняя кардиограмма была успокаивающей. Если порою он и чувствовал боль в груди, он знал, чем она вызвана, да, впрочем, и не боялся умереть. Даже хотел смерти.

Тем не менее он нуждался в том, чтобы кто-нибудь был рядом, и, может быть, к этой потребности прибавилась своего рода лень, которая никак не сказывалась на его работе, а касалась только мелочей повседневной жизни.

Его подавляли все эти рассуждения с самим собой по поводу Жанины, горничной, забота о том, что станется с мебелью... Но он ничего не мог с собой поделать.

Клиника была недалеко, на Липовой улице, тоже почти на краю Булонского леса.

Здесь он был у себя: он был владельцем клиники, при том что другие были в какой-то мере совладельцами. Это была самая современная в Париже клиника акушерства и гинекологии, а его клиентки – самые богатые женщины и знаменитости.

Машина въехала в ворота, описала дугу по саду и остановилась у подъезда, освещенного двумя матовыми фонарями.

Мадмуазель Роман, старая директриса в шелковистых сединах, еще сидела за стеклянными дверями своего кабинета. На втором этаже в коридоре его поджидала мадам Дуэ:

– У нее появились поясничные боли, ярко выраженные. И все же она по-прежнему настаивает на своем отлете, она полагает, что мы, как в прошлый раз, утром все равно отправим ее домой.

Он надел белый халат, вошел в палату, все его движения точны и неторопливы, голос убедителен. Через час пациентка немного успокоилась и, кажется, смирилась:

– Ведь вы меня не бросите, профессор?

– Я вернусь через час-другой. В случае необходимости знают, где меня найти.

– Вы уверены, что это произойдет сегодня ночью?

Ну что он мог ей ответить? Он зашел еще в две-три палаты, вернулся к машине, Вивиана ждала за рулем.

– Куда поедем? – спросила она, нажимая на стартер.

У них были общие привычки: когда они вместе обедали, то обычно выбирали один из полудюжины ресторанчиков, где было спокойно и хорошо готовили.

Погруженный в свои мысли, он забыл ей ответить, и она предложила:

– К Люсьену?

Старинное бистро на улице Фоссе-Сен-Бернар. У них там был постоянный уголок. Их вкусы знали. Они не походили ни на влюбленных, ни на супружескую пару. Так, они никогда не переходили на «ты» – ни на людях, ни в минуты близости. Глядя на них, можно было скорее подумать, что в обязанности молодой женщины входит присматривать за своим спутником и оберегать его от малейших неприятностей.

Говорили они мало, большей частью о пациентках, о его лекциях, о предстоящем докладе на каком-нибудь зарубежном конгрессе.

Пока он шел и садился за столик, она спешила к телефону – первая ее забота, куда бы они ни пришли. Не только в клинике «Липы» всегда должны были знать, где найти Шабо в случае необходимости, но и в Институте материнства в Пор-Рояле, где он преподавал и курировал нескольких пациенток. Сверх того у него бывали пациентки из американского госпиталя в Нейи.

– Я бы посоветовала вам, прежде чем мы займемся меню, выпить для разрядки мартини.

Она знала, что в этот час он нуждался в разрядке. Украдкой она разглядывала его, и зачастую он задавался вопросом, есть ли в этом ее обыкновении хоть капля нежности к нему. И была ли у нее эта нежность хотя бы вначале, когда она приехала из Ла-Рошели, где во время войны расстреляли ее отца и только что умерла мать? Тогда она и поступила к нему на службу. Восхищение – да, несомненно было. А также недоумение, вызванное открытием, что никто о нем не заботится, что на его плечи взваливают всю тяжесть ответственности и даже в его ближайшем окружении склонны добавить ему новых забот.

– Очень сухого мартини и портвейна, Жюль!

Вивиана открыла сумку и достала из упаковки розовую таблетку – она знала, какие лекарства он принимает в определенные часы и что он не может без них обходиться.

В ресторане было скудное освещение – только лампы на столиках. Обедало человек пятнадцать, время от времени из кухни выходил хозяин и здоровался за руку с вновь прибывшими.

– Ваше здоровье! Постарайтесь забыть о клинике до конца обеда.

Уж слишком он был добросовестен. После долгих лет работы он так и не стал равнодушным, в этом он завидовал иным из своих собратьев; вот и сейчас, изучая меню, он не переставал тревожиться о маленькой египтянке. Вивиана коснулась его руки. Он поднял голову и увидел свою дочь Лизу, входящую в ресторан с молодым человеком.

Шабо никогда ничего не скрывал и не прятался. И все же в подобном положении он очутился впервые. Когда дочь, заметив их, сделала ему знак рукой, он покраснел. Знакомые считали, что Лиза похожа на него. Может быть, и так. У нее были такие же ярко выраженные скулы, тот же тяжеловатый подбородок, и волосы отливали рыжиной, как у него.

Когда она была девочкой, ее мать говорила:

– Она так же решительна, как отец, и у нее та же особенность – внезапно уходить в себя, как будто ее здесь нет...

Но он не находил в ней ничего своего. Она уже давно ускользнула от него, это вышло само собой, она еще девочкой привыкла делать все, что ей хочется.

После двух бакалаврских экзаменов она поступила в Сорбонну, но уже через несколько месяцев забросила занятия и пошла работать к подруге, которая открыла лавочку фриволитэ [1] на улице Фобур-Сент-Оноре. На первые заработанные деньги, никому ничего не сказав дома, она купила мотороллер.

Обе пары находились друг против друга, и молодой человек беззастенчиво разглядывал профессора и его секретаршу, что-то говоря Лизе вполголоса, потом они оба расхохотались. Над чем они смеялись? Над кем? Шабо не раз замечал этого парня в квартире на Анри-Мартэн, ему случалось встречать у себя дома незнакомых людей, с которыми его не считали нужным знакомить.

Звали молодого человека Жан-Поль Карон. Он слыл талантливым, поскольку в свои двадцать три года писал язвительные репортажи и светскую хронику для одной из ежедневных парижских газет, где мог брякнуть все что угодно.

Шабо считал его злым, злым демонстративно, напоказ; ему не нравилось, что Карон нагло задирает людей. Это выглядело тем забавнее, что сам-то он – краснощекий коротышка с нелепым остреньким носиком. Но он воображает, что ему все дозволено, да, вероятно, так оно и есть – ведь его папаша возглавляет крупное агентство печати.