Артур Гриффитс - Пассажирка из Кале (сборник)

«10 марта. Встречал К. в разных местах».

Далее шел краткий отчет о перемещениях Куадлинга в день отъезда из Рима, во многом совпадающий с описанным в предыдущей главе. Состоял он в основном из записанных мыслей, предположений, надежд и страхов. Наверняка суматоха слежки не позволила ему вносить в дневник записи сразу, и он записывал их на следующий день в поезде.

«17 марта (вчерашний день). Он не пришел. Думал увидеть его в буфете в Генуе. Проводник отнес ему кофе в вагон. Надеялся завязать знакомство».

«12.30. Обед в Турине. К. не вышел к столу. Нашел его гуляющим у ресторана. Заговорил, получил короткий ответ. Кажется, не хочет, чтобы его видели.

Но с другими он разговаривает. Познакомился с горничной и хочет поговорить с ее хозяйкой. Когда я проходил рядом с ними, услышал: “Передайте ей, что я хочу с ней поговорить”. Потом они поспешили разойтись.

В Модане он пришел на таможню, потом в ресторан. Сидя за столом, кивнул женщине, она как будто его не узнала, что странно. Конечно же, она его знает. Тогда почему?.. Между ними что-то есть, и горничная в деле.

Что делать мне ? Если вмешаться, я смогу расстроить любые их планы. Чего они хотят? Его денег, несомненно.

Я тоже. И у меня на них прав куда больше, потому что я могу сделать с ним все, что захочу. Он полностью в моей власти и поймет это – не дурак же. Он знает, кто я и зачем здесь нахожусь. Ему выгодно меня подкупить, и я готов продать и себя, и свой долг, и префектуру. А почему бы и нет? Есть ли у меня лучшие варианты? Появится ли у меня когда-нибудь еще такой шанс? Одним махом я получаю двадцать, тридцать, сорок тысяч лир, даже больше. Это же состояние! Я смогу уехать в республику, в Америку, хоть Северную, хоть Южную, вызвать Мариуццию… Нет – cospetto! [73]– я останусь свободным! Буду тратить деньги на себя, потому что я сам, один их добуду, несмотря на опасность.

Придумал такой план.

Пойду к нему перед самым Парижем. Поговорю с ним, пригрожу арестом, потом намекну, что могу помочь спастись. Можно не бояться, что он не примет предложения, он должен его принять, что бы он там ни решил с остальными. И потом, кто они такие? Ему нужно бояться меня».

Следующие записи были сделаны позже, несомненно после того, как было совершено страшное деяние. Слова писались дрожащей рукой, и неровный почерк было очень трудно разобрать.

«Ох! Меня все еще трясет от страха и ужаса. Не могу не думать об этом. Никогда не смогу. Почему я поддался искушению? Что меня прельстило? Как я мог дойти до такого?

Если бы не эти две женщины – дьяволицы, фурии, – ничего бы не случилось. Одной удалось сбежать, а вторая… Она здесь. Такая сдержанная, такая хладнокровная и спокойная – кто мог ожидать от нее такого? От этой благородной, возвышенной дамы, утонченной и мягкосердечной! Мягкосердечной? Она – демон в платье! Прощу ли я ее когда-нибудь?

А теперь я оказался в ее власти. Но разве и она не в моей ли? Мы с ней в одной лодке, утонем или выплывем вместе. Мы связаны, я с ней, она со мной. Что нам делать? Как повести себя на следствии? Santissima Donna! [74]Почему я не рискнул и не выбрался, как горничная? Тогда было так страшно, но сейчас все уже осталось бы позади, а теперь…»

Далее шла запись таким же нетвердым нервным почерком, судя по содержанию, сделанная в зале ожидания вокзала.

«Нужно привлечь ее внимание. Она отказывается смотреть в мою сторону, а мне необходимо, чтобы она поняла: я хочу сказать ей кое-что особенное. И, поскольку разговаривать нам запрещено, я пишу это здесь… Чтобы она попыталась взять мой дневник и незаметно прочитать записку.

– Cospetto! Она тупа, как пробка! Или страх окончательно помутил ее разум? Неважно, я все равно своего добьюсь».

После этого шло то, что полиция посчитала важнейшей уликой.

«Графиня. Помните. Молчание, полное молчание. Ни слова о том, кто я, или о том, что известно нам с вами. Дело сделано. Прошлого не воротишь. Будьте мужественны, тверды. Ни в чем не сознавайтесь. Стойте на том, что вы ничего не знаете и ничего не слышали. Отрицайте, что знали его или меня. Скажите, что крепко спали всю ночь. Скажите, что вас опоили снотворным. Придумайте что-нибудь, что угодно, только будьте бдительны и ничего не говорите обо мне. Предупреждаю вас, не трогайте меня, иначе… Но ваши интересы – это мои интересы. Мы или выстоим, или падем вместе. Потом я встречусь с вами. Я должен встретиться с вами где-нибудь. Если мы разминемся перед вокзалом, напишите мне до востребования в «Гранд отель» и дайте адрес. Это обязательно! Напоминаю: молчание и осторожность».

На этом заканчивались записи в дневнике. Чтение заняло у сэра Чарльза от пятнадцати до двадцати минут, и все это время французские официальные лица наблюдали за его лицом с большим вниманием, а его друг полковник Папиллон – с большим волнением.

Однако маска генерала была непроницаема. В конце он еще несколько раз перечитал отдельные страницы, держа записную книжку близко к свету и очень внимательно ее изучая.

– Итак? – произнес судья, когда встретил наконец взгляд генерала.

– Вы считаете это важным? – спросил генерал спокойным, ровным голосом.

– Разве можно считать иначе? Разве это не серьезное доказательство вины?

– Это, конечно, было бы так, если бы на эти записи можно было положиться. Но на этот счет у меня имеются серьезные сомнения.

– Но это всего лишь ваше мнение! – воскликнул сыщик. – Предположения. Почему не поверить дневнику? Он настоящий…

– Погодите, сударь, – сказал сыщик, поднимая руку. – Разве вы не заметили… Нет, такое, разумеется, не могло ускользнуть от внимания столь проницательного полицейского! Записи здесь сделаны разными руками.

– Что? Невозможно! – одновременно вскричали оба француза.

Они сразу поняли, что это открытие, окажись оно правдой, могло изменить весь ход их рассуждений.

– Сами посмотрите. Мне кажется, это совершенно очевидно и не вызывает сомнений, – твердо произнес сэр Чарльз. – Я совершенно уверен, что последние страницы написаны другой рукой.

Несколько минут сыщик и судья изучали записную книжку, исследуя страницу за страницей, качали головами и отказывались признать очевидное.

– Не вижу ничего такого, – наконец произнес судья. – Несомненно, разница есть, но это объяснимо.

– Совершенно верно, – вставил мсье Фльосон. – Когда писалось начало, он был спокойным и собранным, а последние страницы, где почерк такой неровный и неразборчивый, были написаны сразу после преступления, когда его трясло от возбуждения. Естественно, почерк поменялся.

– Или он просто хотел изменить его. Вполне возможно, что у него возникло такое желание, – прибавил судья.

– Значит, вы признаете, что разница есть? – проницательно заметил генерал. – Но здесь нечто большее, чем измененный почерк. Как ни старайся изменить почерк, определенные признаки всегда остаются неизменными. Некоторые буквы, заглавные «Г», «Х» и другие, все равно проявят себя. Я знаю, что говорю. Я занимался почерковедением, меня это очень интересует. Это написано двумя разными людьми. Позовите эксперта, он подтвердит.