Морис Леблан - Арсен Люпен – джентльмен-грабитель (сборник)

– Но что же было в пакете?

– Еврейская лампа и другие безделушки.

– Значит, они не у вас?

– Сразу же после исчезновения Люпена я воспользовался ванной, которую он заставил меня принять, чтобы попасть на место, выбранное Брессоном, и нашел украденные у вас вещи завернутыми в тряпки и промасленную бумагу. Вот они, на этом столе.

Не говоря ни слова, барон перерезал веревки, одним движением разорвал мокрое тряпье, вынул лампу, повернул винт у ее основания, нажал двумя руками на тайник, открутил его, открыл, разделив на две части, и достал золотую химеру, украшенную рубинами и изумрудами.

Она была цела.

За этим обычным, на первый взгляд, рассказом, за простым изложением фактов скрывалась настоящая трагедия. Это стало формальным, прямым, неоспоримым обвинением, предъявленным Шолмсом мадемуазель Алисе Демэн. Она красноречиво молчала.

Пока продолжалось жестокое и последовательное изложение мельчайших доказательств, ни один мускул не дрогнул на ее лице, ни возмущение, ни сомнение не нарушили ясности ее чистого взгляда. О чем она думала? Главное – что она собиралась сказать в ту торжественную минуту, когда ей придется отвечать, когда придется защищаться и разрывать железное кольцо улик, в которое ее так ловко заковал Херлок Шолмс?

Эта минута наступила, но девушка продолжала молчать.

– Говорите, скажите же что-нибудь! – воскликнул господин д’Эмблеваль.

Она так и не заговорила.

Он настаивал:

– Одно только слово оправдания… одно только слово протеста – и я вам поверю.

Она так и не произнесла этого слова.

Барон пересек комнату и снова заговорил, обращаясь к Шолмсу:

– Да нет же, мсье Шолмс! Я не могу поверить, что это правда! Бывают невозможные преступления! И это преступление противоречит всему, что я знаю, всему, что я видел в течение целого года. – Он положил руку на плечо англичанина. – А вы сами, мсье… Вы абсолютно и бесповоротно уверены, что не ошибаетесь?

Шолмс колебался, как человек, которого застали врасплох и он не готов моментально ответить. Однако он улыбнулся и сказал:

– Только человек, которого я обвиняю, мог благодаря занимаемому в вашей семье положению знать, что в еврейской лампе находится это великолепное украшение.

– Я не хочу в это верить, – прошептал барон.

– Спросите сами.

Действительно, это было единственное, чего он не попытался сделать, испытывая безоговорочное доверие к девушке. Однако нельзя было и дальше не замечать очевидного.

Барон подошел к Алисе Демэн и спросил, глядя ей в глаза:

– Это вы, мадемуазель? Это вы взяли драгоценность? Это вы переписывались с Арсеном Люпеном и организовали кражу?

Она ответила:

– Да, господин барон, это я.

Она не опустила головы. На ее лице не было заметно ни стыда, ни стеснения.

– Возможно ли это? – прошептал господин д’Эмблеваль. – Я никогда бы не подумал… вы – последний человек, которого я стал бы подозревать… Как вы осуществили это, несчастная?

Она ответила:

– Я сделала то, о чем рассказал господин Шолмс. В ночь с субботы на воскресенье я спустилась в будуар и взяла лампу, а на следующее утро отнесла ее… этому человеку.

– Да нет же, – возразил барон, – то, о чем вы говорите, невозможно!

– Невозможно? Почему?

– Потому что утром я нашел дверь будуара закрытой на засов.

Она покраснела, потеряла самообладание и взглянула на Шолмса, как будто просила у него совета.

Шолмс выглядел пораженным смущением Алисы Демэн едва ли не больше, чем замечанием барона. Так ей нечего ответить? Признания, на которых основывались объяснения Шолмса о краже еврейской лампы, маскировали ложь, немедленно разрушавшую весь анализ событий?

Барон снова заговорил:

– Эта дверь была закрыта. Я подтверждаю, что нашел засов, как он был оставлен накануне вечером. Если бы вы прошли через эту дверь, как говорите, то требовалось, чтобы кто-то открыл ее изнутри, то есть из будуара или из нашей комнаты. Но в этих двух комнатах никого не было… никого, кроме моей жены и меня.

Шолмс наклонился и закрыл лицо руками, чтобы не было видно, как он покраснел. Он будто ослеп от резкой вспышки, был поражен и растерян. Все стало ясно, как если бы он увидел пейзаж в лучах восходящего солнца: Алиса Демэн невиновна!

Алиса Демэн невиновна. Это была непреложная, ослепительная правда, вместе с тем объясняющая неловкость, что он испытывал с первого дня своего расследования, целью которого было предъявить ужасное обвинение этой девушке. Теперь ему все стало ясно. Он знал. Одно движение – и внезапно перед ним предстало неопровержимое доказательство.

Он поднял голову и взглянул настолько естественно, насколько это было возможно, на мадам д’Эмблеваль.

Она была бледна той непривычной бледностью, которая появляется в моменты самых тяжелых жизненных испытаний. Она попыталась спрятать руки, которые едва заметно дрожали.

«Еще секунда, – подумал Шолмс, – и она выдаст себя».

Он встал между баронессой и ее мужем, ощущая настоятельную потребность заслонить ее от страшной опасности, угрожавшей, по его вине, этим мужчине и женщине, но при виде барона он содрогнулся. То же внезапное прозрение, что озарило Шолмса, теперь случилось и у господина д’Эмблеваля. То же самое происходило и в его мозгу. Теперь и он понял! Он увидел!

Отчаявшись, Алиса Демэн восстала против очевидной правды.

– Вы правы, мсье, я ошиблась… Действительно, я отсюда не заходила. Я прошла через вестибюль и сад и по лестнице…

Высшее проявление преданности… но бесполезное! Слова звучали неестественно, а голос неуверенно. Взгляд этого нежного существа больше не был ясным и искренним. Побежденная, она опустила голову.

Наступила ужасающая тишина. Мадам д’Эмблеваль застыла, мертвенно-бедная, напряженная, испуганная и встревоженная. Барон, казалось, боролся с собой, не желая верить в то, что его счастье разрушено. Наконец он пробормотал:

– Говори же! Объясни мне!

– Мне нечего сказать тебе, бедный мой друг, – произнесла она совсем тихо, голосом, истерзанным болью.

– Тогда вы, мадемуазель…

– Мадемуазель спасла меня… из преданности… из участия… и обвинила себя…

– Спасла от чего? От кого?

– От этого человека.

– От Брессона?

– Да, это мне он угрожал… Я познакомилась с ним у подруги и имела глупость слушать его… О нет, ничего такого, что бы ты не мог простить… но я написала ему два письма… ты увидишь эти письма… Я их выкупила – ты знаешь как. О, сжалься надо мной! Я пролила столько слез!

– Ты… Сюзанна!

Барон занес над ней сжатые кулаки, готовый ударить, готовый убить. Но руки его опустились, и он прошептал:

– Ты, Сюзанна! Ты! Возможно ли это?

Короткими отрывистыми фразами его жена рассказала о горестном и банальном приключении, о своей растерянности и прозрении при виде подлости этого человека, об угрызениях совести и своем ужасе. Рассказала она и о замечательном поведении Алисы, догадавшейся об отчаянии своей хозяйки, написавшей Люпену и организовавшей эту историю с кражей, чтобы вызволить баронессу из лап Брессона.