Эрнст Гофман - Зловещий гость (сборник)

Я забылся глубоким, тяжелым сном и проснулся уже поздним утром. Ночью собака забралась ко мне на кровать и так и лежала, прижимаясь к моим ногам, а оправилась от страха и начала лаять и бегать только после того, как встал я сам. Мне пришла в голову мысль, что, возможно, тот звук объясняется очень просто, но я не мог догадаться, как именно. Я немедленно рассказал о случившемся хозяину гостиницы, надеясь, что он поможет мне найти ключ к этой тайне. Но каково же было мое изумление, когда хозяин, выслушав меня, вдруг страшно побледнел и затем стал меня умолять ради самого Неба никому не рассказывать о том, что со мной произошло, потому как в ином случае он может лишиться куска хлеба. Многие постояльцы жаловались на этот загадочный звук, обычно раздававшийся в ясные лунные ночи. Напрасно комнату переворачивали вверх дном и поднимали в ней полы, напрасно осматривали даже соседние дома – ничто не объясняло происхождения звука.

До моего приезда это нечто не давало о себе знать в течение целого года, и хозяин думал уже, что оно исчезло без следа, как вдруг теперь, к его величайшему ужасу, все повторялось. В заключение он поклялся ни за что на свете не размещать там приезжих.

– Это и в самом деле страшно! – сказала Анжелика, дрожа. – Мне кажется, я бы умерла, если бы со мной произошло что-либо подобное. Я и то порой вскакиваю среди ночи, точно со мной случилось нечто ужасное, а потом решительно не могу себе объяснить, что же меня так напугало, и даже не помню своего сна. Напротив, мне кажется, что я пробуждаюсь из совершенно бессознательного, мертвого состояния.

– Это явление мне очень хорошо знакомо, – сказал Дагобер. – Вполне может быть, что здесь не обходится без какого-нибудь постороннего психического влияния, которому мы подчиняемся против воли. Так, лунатики никогда не помнят ни своего состояния, ни того, что они при этом делали. Очень вероятно, что и тот непонятный, нервный страх, о котором вы говорите, – не более чем отголосок какого-нибудь могущественного влияния, разрывающего связь между нами и нашим сознанием.

– Я помню, – продолжала Анжелика, – как однажды в ночь после дня своего рождения, четыре года тому назад, я вдруг проснулась именно в таком состоянии и потом не могла прийти в себя в продолжение нескольких дней, тщетно стараясь припомнить, какой именно сон меня так напугал. Но самым странным мне казалось то, что я хорошо помнила, как во сне же рассказывала этот сон другим людям, в том числе маменьке. Проснувшись, я забыла обо всем, кроме этого обстоятельства.

– Этот удивительный феномен, – заметил Дагобер, – тесно связан с магнетизмом.

– О боже мой! – воскликнула полковница. – Неужели этот разговор никогда не кончится? Об этих вещах неприятно даже думать, и я требую, чтобы Мориц покончил с историями о привидениях и сейчас же поведал нам что-нибудь веселое!

– С удовольствием исполню ваше желание, – согласился Мориц, – но напоследок позвольте мне рассказать еще одну историю.

– Что ж, хорошо, – ответила полковница, – но только если после этого вы покончите со всем таинственным и ужасным. Мой муж должен скоро вернуться, и тогда мы с радостью о чем-нибудь с вами поспорим или поговорим о хороших лошадях, например, – только бы отвлечься немного от этого разговора о привидениях…

– Во время последнего похода, – начал Мориц, – я познакомился с одним русским офицером, уроженцем Лифляндии [2]. Ему было около тридцати лет, и поскольку случай распорядился так, что мы довольно долгое время сражались вместе, то знакомство наше скоро превратилось в тесную дружбу. Богислав – так звали моего друга – обладал редким даром: всюду возбуждал к себе симпатию и уважение. Он был высоким, статным, мужественным, обаятельным и прекрасно образованным человеком. Трудно было найти лучшего товарища для дружеской пирушки, но иногда в разгар веселья с ним происходило нечто странное: черты его лица искажались, словно под влиянием страшного воспоминания. Он внезапно становился серьезен, молчалив и тотчас покидал общество, чтобы отправиться в поле. Там он бродил, как тень, или переезжал на лошади от одного форпоста к другому и, только совсем утомившись, возвращался домой и ложился в постель. Случалось, что он без всякой необходимости, будто нарочно ища опасности, бросался в самую горячую рукопашную схватку, но, казалось, ни мечи, ни ядра не смели коснуться его, и он выходил невредимым из самого жаркого боя. Все это заставляло меня предполагать, что какое-то страшное несчастье или тяжелая потеря отравляли ему жизнь.

Как-то раз мы на французской границе приступом взяли один укрепленный замок, в котором и остановились на несколько дней, чтобы дать отдохнуть войскам. Комната Богислава находилась рядом с моей. Ночью меня вдруг разбудил легкий стук в дверь. Кто-то тихо звал меня по имени. Очнувшись, я узнал голос Богислава и, встав с постели, отворил ему дверь. Тот стоял в ночной сорочке со свечой в руке, бледный как мертвец, и, дрожа всем телом, что-то невнятно бормотал.

«Ради самого Создателя, скажи, что с тобой?» – воскликнул я, схватив его под руку. Усадив Богислава в большое кресло, я силой заставил его выпить стакан вина. Я пытался согреть его руки и успокоить, хотя решительно не понимал, что довело его до такого ужасного состояния. Немного придя в себя, Богислав глубоко вздохнул и проговорил тихим прерывистым голосом:

«Нет-нет! Я сойду с ума, если смерть, в чьи объятия я так рьяно бросаюсь, по-прежнему будет избегать меня! Тебе, дорогой Мориц, я должен поверить свою ужасную тайну! Ты знаешь, что я прожил несколько лет в Неаполе. Там я познакомился с одной девушкой из прекрасного дома и страстно полюбил ее. Она отвечала мне взаимностью, и мы оба с согласия родителей собирались заключить союз, от которого ожидали райского блаженства. День свадьбы был уже назначен, как вдруг в доме отца и матери моей невесты стал появляться какой-то сицилийский граф, всем своим поведением дававший понять, что намерен отбить у меня возлюбленную. Дошло до объяснения. Он ответил мне дерзостью, вследствие чего состоялась дуэль, на которой я смертельно ранил его шпагой в грудь. Но каково же было мое отчаяние, когда, поспешив к своей невесте, я нашел ее в слезах и горе. Она называла меня гнусным убийцей, отталкивала с величайшим отвращением и даже лишилась чувств, когда я коснулся ее руки, точно от укуса ядовитого скорпиона! Эту внезапную перемену не могли объяснить даже родители моей невесты. Никогда – ни словом, ни делом – они не поощряли притязаний графа.

Преследуемый всеми фуриями, я уехал в Петербург. Но не измена моей невесты тяготила и мучила меня больше всего, нет – что-то страшное вошло с тех пор в мою жизнь. Какое-то необъяснимое дьявольское наваждение не дает мне ни минуты покоя с несчастного дня моей дуэли в Неаполе. Часто днем, но еще чаще ночью слышится мне чей-то тяжелый предсмертный стон то вдали, то поблизости, и я с ужасом узнаю в нем голос убитого графа. Стоит ли говорить, как это мучает меня и терзает? Этот стон слышится мне везде. Его нельзя заглушить ни громом пушек, ни ружейными выстрелами. Он разжигает в моей душе ярость и отчаяние, которые способны довести меня до безумия. Даже сегодня ночью…»