Гилберт Честертон - Смерть и воскрешение патера Брауна (сборник)

– Послушайте, на самом деле все довольно просто. В подземелье маленькой церквушки на сассекском побережье найдена средневековая христианская гробница – по-видимому, гробница епископа. Тамошний викарий оказался археологом-любителем и выяснил многое такое, чего я еще не знаю. Ходят слухи, что тело оказалось набальзамированным по способу, знакомому грекам и египтянам, но совершенно неизвестному на Западе – в особенности в те времена. Естественно, мистер Уолтерс – так зовут викария – подумал о византийских влияниях. Но он в своих отчетах упоминает еще кое о чем, что для меня лично представляет огромный интерес.

Длинное, серьезное лицо профессора вытянулось еще больше, когда он склонился над столом. Указательным пальцем он чертил на скатерти узоры, которые казались планами мертвых городов с их храмами и гробницами.

– Я скажу вам – вам одному! – почему я не хотел говорить на эту тему в случайном обществе. Вы, наверно, заметили, что чем настойчивее они наседали на меня, тем упорнее я молчал… В этом гробу нашли цепь с крестом; крест – довольно обыкновенный на вид, но на обратной его стороне начертан тайный символ. Этот символ представляет собой один из тайных знаков самой ранней христианской церкви и, как предполагают некоторые ученые, указывает на то, что апостол Петр, еще до своего прибытия в Рим, был епископом в Антиохии. Так или иначе, в мире существует еще только один такой крест – и этот второй крест принадлежит мне. Я слышал, что над ним тяготеет какое-то проклятие, но решил не обращать на это внимания. Дело тут не в проклятии, а в том, что против меня существует заговор. И в этом заговоре участвует всего лишь один человек.

– Один человек? – повторил патер Браун почти машинально.

– Он сумасшедший, – сказал профессор Смейл. – Это длинная история, и притом довольно глупая.

Он помолчал, продолжая чертить узоры на скатерти, потом заговорил снова:

– Лучше будет, если я расскажу вам все с самого начала – быть может, вы найдете в моем повествовании какую-нибудь деталь, значение которой ускользнуло от меня. Началось это много лет тому назад, когда я производил на собственные средства некоторые археологические раскопки на Крите и на островах греческого архипелага. У меня не было помощников; иногда я прибегал к самой элементарной помощи местных жителей, а по большей части работал один в буквальном смысле этого слова. И вот во время этих раскопок мне посчастливилось напасть на целую систему подземных ходов, которые привели меня к куче обломков: частей орнамента, расколотых гемм и прочего. Я решил, что это остатки древнего алтаря. И там я нашел мой удивительный золотой крест. Я перевернул его и увидел на обратной его стороне изображение рыбы – общеизвестный символ раннего христианства, – на вид, однако, совсем непохожее на все подобные рисунки, которые я видел до тех пор. Мне показалось, что эта рыба более реалистична, что древний художник хотел не просто создать условный рисунок, но изобразить настоящую рыбу. Мне показалось, что к хвосту рыба несколько сужается и что это не просто орнаментальный мотив, но отзвук какой-то примитивной дикарской зоологии.

Дабы объяснить вам, почему я счел свою находку весьма ценной, я должен рассказать, какие цели преследовали мои раскопки. Я, в сущности, производил раскопки раскопок. Я искал не только древности, но и древних любителей древности. Я имел основание думать (или думал, что имею основание думать), что эти подземные ходы, относящиеся преимущественно к периоду Миноса и отождествляемые со знаменитым лабиринтом Минотавра, отнюдь не оставались недоступными и нетронутыми на протяжении веков – от Минотавра до современного исследователя. Я, как и некоторые другие ученые, полагал, что эти подземные ходы – я бы даже сказал, подземные города и села – до нас посещали другие люди. Относительно того, какие цели преследовали эти средневековые исследователи, существуют различные мнения. Одни ученые утверждают, что византийские императоры действовали исключительно в интересах науки, другие – что во времена упадка Римской империи появилась мода на всевозможные суеверия и азиатскую извращенность и что некая секта манихеев [11]предавалась в этих пещерах диким оргиям. На мой взгляд, пещеры служили тем же целям, что и катакомбы. Я полагаю, что древние христиане скрывались в этих каменных языческих лабиринтах от религиозных преследований, которые время от времени вспыхивали по всей империи точно пожары. Вот почему меня охватило величайшее волнение, когда я нашел этот крест и увидел изображенный на нем символ. Меня пробирала радостная дрожь, когда я шел к выходу из пещер, оглядывая голые каменные стены, тянувшиеся мимо меня в бесконечность.

На этих стенах я вновь увидел изображения рыб – еще более грубые, но еще более реалистичные. Они напоминали ископаемых рыб, навеки застывших в обледенелом море. Я был не в состоянии проанализировать эту аналогию, никак, строго говоря, не связанную с первобытными рисунками на каменной стене, пока не поймал себя на одной мысли: я думал о том, что первые христиане, в сущности, жили как рыбы – немые, беззвучно двигающиеся в затерянном мире сумрака и молчания, глубоко под ногами людей.

Всякий, кому приходилось идти по каменному коридору, знает, как эхо сбивает с толку. Оно то следует за тобой по пятам, то забегает вперед – положительно трудно становится убедить себя в том, что ты совершенно одинок. Я уже привык к причудам эха и не обращал на него внимания, пока не остановился перед новым изображением рыбы, показавшимся мне особенно интересным. Я остановился, и в то же мгновение остановилось мое сердце. Ибо я стоял на месте, а эхо продолжало идти.

Я бросился бежать, а призрачные шаги последовали за мной; однако они не воспроизводили в точности звука моих шагов. Я опять остановился, остановились и шаги. Но я мог поклясться, что они остановились секундой позже меня. Я крикнул. И услышал ответный крик. То был не мой голос.

Он раздался из-за поворота прямо передо мной. Когда дикая погоня возобновилась, я заметил, что голос каждый раз раздавался из-за поворота. Узкое пространство передо мной, освещаемое моим карманным электрическим фонарем, было все время абсолютно пусто. Таким образом, я говорил с невидимым собеседником, и разговор этот длился до тех пор, пока я не увидел мерцание солнечного света. Но и тогда мне не удалось установить, куда делся мой собеседник. Впрочем, все устье лабиринта было в расселинах, щелях и пещерах, так что ему, вероятно, нетрудно было нырнуть в одну из них и исчезнуть в подземном царстве. Я знал только, что, выйдя из лабиринта, я очутился на склоне высокого холма, походившего на мраморную террасу. Однообразие его нарушалось лишь зеленой растительностью, которая напомнила мне своим буйным цветением нашествие восточного духа, воцарившегося на развалинах классической Эллады. Передо мной расстилалось безмятежное синее море, и солнце изливало свои лучи на безмолвную пустыню. Ни одна травинка не колыхалась, кругом не было видно ни тени.