Жорж Сименон - Мегрэ и старая дама

— И вашего отца тоже?

— Сразу же после смерти он был забыт навсегда. Попробуйте найти в доме хотя бы одну его фотографию. Вы только что осмотрели весь дом. Вы были и в комнате матери, вас там ничто не удивило?

Он постарался вспомнить, но признался:

— Нет.

— Это потому, что вы, наверное, не часто бываете в домах старых женщин. У них на стенах всегда развешана масса фотографий.

Она была права. Но тут он припомнил портрет, портрет старика в роскошной серебряной рамке на тумбочке в спальне.

— Мой отчим, — ответила она, когда он сказал об этом. — Но, во-первых, он все-таки бывший владелец «Жюва», а это что-нибудь да значит. И наконец, половину своей жизни он был на побегушках у моей матери и дал ей все, что она имеет. А мой портрет вы там видели? Или портреты моих братьев? У Шарля, например, страсть фотографировать своих детишек и рассылать фотографии родственникам. Мать складывает эти портреты в ящик вместе с огрызками карандашей, старыми письмами, катушками и прочей дребеденью. Зато на стенах дома развешаны ее собственные фотографии, фотографии ее автомобилей, замка, яхты, ее кошек, особенно кошек.

— Я вижу, вы действительно ее не любите.

— Кажется, я уже не сержусь на нее.

— Что вы имеете в виду?

— Это не имеет значения. Однако, если ее и пытались отравить…

— Простите, вы сказали «если»?..

— Предположим, что это моя манера разговаривать. К тому же о моей матери никогда ничего не знаешь наверняка.

— Вы намекаете на то, что она могла симулировать попытку отравить ее?

— Это выглядело бы неправдоподобно. Ведь яд оказался в стакане в достаточно сильной дозе — смертельной, и бедняжка Роза умерла.

— Ваши братья и невестка разделяли ваше, ну, скажем, равнодушие, если не неприязнь по отношению к матери?

— У них другие причины. Мими, например, не любит мать за то, что из-за нее мой отчим потерял состояние.

— И это действительно так?

— Не знаю. Бесспорно одно: он тратил на нее огромные деньги и как бы хотел поразить ее этим.

— Как складывались ваши отношения с отчимом?

— Почти сразу после замужества мамаша отправила меня в Швейцарию, в шикарный и очень дорогой пансионат. Сделано это было под предлогом, что мой отец болел в свое время туберкулезом и поэтому якобы необходимо было наблюдать за моими легкими.

— Почему же «под предлогом»?

— За всю жизнь я ни разу не кашлянула. Ее просто стесняло присутствие взрослой дочери. А может, она ревновала.

— К кому?

— Фернан Бессон старался баловать меня. Когда я возвратилась в Париж, мне было семнадцать лет, и он начал настойчиво обхаживать меня.

— Вы хотите сказать…

— Нет, не сразу. Когда это случилось, мне уже шел девятнадцатый год. Однажды вечером я одевалась, чтобы пойти в театр. Он вошел в мою комнату, когда я еще была не совсем готова.

— Что же произошло?

— Ничего. Он потерял голову, и я дала ему пощечину. Тогда он упал на колени и буквально со слезами умолял меня ничего не говорить матери и не уходить из дома. Он поклялся мне, что это был лишь приступ безрассудства и он никогда не повторится. — Помолчав, она холодно добавила: — Он был смешон во фраке и манишке, выбившейся из-под жилета. Потом он поспешно вскочил, потому что в комнату входила горничная.

— И вы не ушли из его дома?

— Нет.

— Вы тогда были влюблены в кого-нибудь?

— Да.

— В кого?

— В Тео.

— А он?

— Он не обращал на меня внимания. На первом этаже у него была своя комната, и я знала, что, несмотря на запрет отца, он приводит к себе женщин. Целыми ночами я следила за ним. Одна из них, танцовщица из театра «Шатле», одно время бывала у него почти каждую ночь. Как-то я спряталась у него в комнате…

— И устроили ему сцену?

— Не помню точно, что я выкинула, но танцовщица ушла в бешенстве, я же осталась наедине с Тео.

— И что же?

— Он не хотел. Я почти принудила его.

Она говорила вполголоса и так непринужденно, что казалось невероятным, почти фантастическим то, что она рассказывала, особенно здесь, в курортном ресторанчике для отдыхающих буржуа средней руки. Официантка в черном платье и белом фартучке время от времени прерывала их разговор.

— А что потом? — спросил Мегрэ.

— «Потом» уже не было. Мы избегали друг друга.

— Почему?

— Он, наверное, потому, что чувствовал себя неловко.

— А вы?

— Потому что мне опротивели мужчины.

— И поэтому вы вышли замуж так внезапно?

— Это произошло не сразу. Больше года я спала со всеми мужчинами, которые попадались на пути.

— Из-за отвращения?

— Да. Вам не понять меня.

— А затем?

— Я поняла, что это может плохо кончиться. Мне все опротивело, и я решила с этим покончить.

— Выйдя замуж?

— Пытаясь жить как все.

— Но замужество ничего не изменило?

Взглянув на него серьезно, она произнесла:

— Да, это так.

Оба долго молчали. С дальнего стола доносился хохот девушек.

— В первый же год?

— В первый месяц.

— Почему?

— Не знаю. Потому что я не могу иначе. Жюльен ничего не подозревает, и я соглашусь Бог знает на что, лишь бы он так и оставался в неведении.

— Вы любите его?

— Может, это вам и смешно. Да! Во всяком случае, это единственный мужчина, которого я уважаю. У вас есть еще вопросы ко мне?

— Когда я переварю все, что вы мне сказали, возможно, они появятся.

— Что ж, вы можете не торопиться.

— Ночевать вы думаете в «Гнездышке»?

— Я не могу поступить иначе. Что скажут, если я остановлюсь в отеле? А мой поезд будет только утром.

— Вы повздорили с матерью?

— Когда?

— Сегодня днем.

— Мы просто высказали друг другу правду в лицо, но, как всегда, спокойно. Это уже превратилось в игру, когда мы остаемся вдвоем.

Она отказалась от десерта и, перед тем как встать из-за стола, подкрасила губы, глядясь в маленькое зеркальце, и попудрилась крошечной пуховкой.

Ее глаза были самыми светлыми в мире, еще более непорочной голубизны, чем глаза Валентины. Но они были так же пусты, как и недавнее небо, в котором Мегрэ тщетно пытался увидеть зеленый луч.

Мегрэ спрашивал себя, закончится ли их разговор за ужином или же они его продолжат в другом месте. Арлетта прикуривала сигарету, когда администратор гостиницы подошел к комиссару и сказал ему тихо, настолько тихо, что Мегрэ попросил его повторить:

— Вас просят к телефону.

— Кто?

Администратор посмотрел на молодую женщину столь выразительно, что не только она, но и Мегрэ почувствовал себя неудобно. Арлетта нахмурилась, но взгляд ее сохранил безразличное выражение.

— Скажете вы, наконец, кто меня спрашивает по телефону? — сказал комиссар, потеряв терпение.

Оскорбленный до глубины души, администратор произнес, словно его принудили выдать секрет государственной важности: