Жорж Сименон - Танцовщица “Веселой Мельницы”

Раздает их… Он предельно возбужден…

Когда его арестовывают, он лжет, болезненно лжет!

Лжет безнадежно! Лжет для того, чтобы лгать, как некоторые порочные дети!

Он готов рассказывать что угодно, выдумывает подробности… И это его самая характерная черта…

Ему говорят, что убийца арестован… Это я!.. Его отпускают… Немного позже он узнает, что убийца признался и покончил с собой…

Угадывает ли он ловушку?.. Чувствует, но неясно…

Во всяком случае, что-то заставляет его уничтожить доказательства своей ответственности… Вот почему я сыграл эту комедию, которая могла бы показаться ребяческой…

Существовало два способа вызвать Дельфоса на признание: тот, который я применил, или оставить его одного надолго в темноте, — ведь он боится ее так же, как одиночества…

Он начал бы дрожать… Он признался бы во всем, чего от него хотели, и даже больше.

Я уверен в его виновности с тех пор, как было доказано, что никто не украл две тысячи в шоколадном магазине… А с тех пор все его поступки только укрепляли мою уверенность…

Это обычное дело, несмотря на его мрачность и кажущуюся сложность.

Но я должен был разобраться еще в другом деле — деле Графопулоса… А следовательно, оставались еще и другие виновные…

Объявление о смерти убийцы, о моей смерти, заставило их всех выдать себя…

Дельфос приходит за компрометирующим его бумажником… Виктор приходит за…

Мегрэ медленно обвел глазами всех присутствующих.

— С каких пор, Адель, Женаро прячет в вашей квартире свои опасные бумаги?

Она равнодушно пожала плечами, как женщина, которая давно уже ждет катастрофы.

— Уже несколько лет! Это он вызвал меня из Парижа, где я умирала от голода…

— Вы признаетесь, Женаро?

— Я буду отвечать только в присутствии своего адвоката.

— Вы также?.. Как Виктор?..

Месье Дельфос сидел молча, опустив голову и не спуская глаз со своей трости, той трости, которой был Убит Графопулос.

— Мой сын не несет ответственности… — вдруг прошептал он.

— Я знаю!

Дельфос посмотрел на Мегрэ одновременно растерянно и смущенно:

— Кто вам это сказал?

— Посмотрите же в зеркало на себя и на него!

И это было все! Три месяца спустя Мегрэ сидел у себя в Париже, на бульваре Ришар-Ленуар, и разбирал почту, которую только что принесла снизу консьержка.

— Есть интересные письма? — спросила мадам Мегрэ, вытряхивая у окна коврик.

— Открытка от твоей сестры, которая сообщает, что у нее скоро будет ребенок.

— Еще!

— Письмо из Бельгии.

— От кого это?

— Ничего интересного. Мой приятель, комиссар Дельвинь, посылает мне по почте трубку и сообщает о приговорах…

Он вполголоса прочел:

— «Женаро получил пять лет принудительных работ, Виктор три года, а девица Адель, за неимением неопровержимых доказательств, отпущена на свободу…»

— Что это за люди? — спросила мадам Мегрэ, которая хоть и была женой комиссара уголовной полиции, тем не менее сохранила всю чистоту наивной девушки из французской деревни.

— Не интересные! Они держали кабаре в Льеже, кабаре, в котором не было клиентов, но зато активно занимались шпионажем…

— А девица Адель?

— Танцовщица в этом заведении… Как все танцовщицы…

— А ты ее знал?

В голосе мадам Мегрэ внезапно послышалась ревность.

— Я был у нее один раз.

— Смотри у меня!

— Вот теперь ты говоришь совсем как месье Дельвинь! Я был у нее, но меня сопровождали человек шесть.

— Она хорошенькая?

— Недурна! Мальчишки с ума по ней сходили.

— Только мальчишки?..

Мегрэ распечатал другой конверт с бельгийской маркой.

— Вот как раз фотография одного из них, — сказал он.

И протянул ей портрет молодого человека, чьи узкие плечи казались еще уже в военной форме. Он был снят на фоне пароходной трубы.

— «…и я позволю себе послать вам фотографию моего сына, который на этой неделе покинул Анвер на борту „Элизабетвиль“, отправляющегося в Конго. Надеюсь, что суровая жизнь в колониях…»

— А это кто?

— Один из юнцов, влюбленных в Адель!

— Он что-нибудь натворил?

— Он пил портвейн в одном ночном кабачке, куда лучше бы ему никогда и ногой не ступать.

— И он был ее любовником?

— Никогда в жизни! Разве что однажды видел, как она одевается.

Тут мадам Мегрэ сделала заключение:

— Все мужчины одинаковы!

Под кучей писем было еще извещение с черной каймой, которое Мегрэ не показал жене.

«Сегодня в клинике Сент-Розали, в Льеже, скончался семнадцати лет от роду Рене-Жозеф-Артюр Дельфос, сподобившийся святого причастия…»

Клиника Сент-Розали в Льеже предназначена для богатых душевнобольных.

Внизу листка три слова:

«Молитесь за него».

И Мегрэ вспомнил о месье Дельфосе-отце, о его жене, его заводе, его любовницах.

Потом вспомнил о Графопулосе, который захотел поиграть в шпионов, так как ему было скучно и он воображал, что они загадочны и обаятельны — совсем как в романах.

Неделю спустя в кабачке на Монмартре какая-то женщина улыбнулась Мегрэ. Перед ней стояла пустая рюмка, которую владельцы заведения для виду ставили ей на стол.

Это была Адель.

— Клянусь вам, я даже точно не знала, что они там стряпают… Жить-то ведь надо, не так ли?..

И, разумеется, она была готова снова начать что-нибудь «стряпать»!

— Я получила фотографию того мальчика… Знаете…

Он где-то служит…

И из своей обсыпанной пудрой сумки она достала портрет. Такой же, какой получил Мегрэ! Высокий парень, еще не вполне сложившийся, который казался более худым в военной форме и впервые пытался с храбрым видом носить колониальный шлем!

Наверное, третий экземпляр этого фото на улице Луа показывали жильцам, снимавшим комнаты в этом доме, студентке-польке и месье Богдановскому.

— Он уже похож на мужчину, правда?.. Только бы не заболел лихорадкой!..

Мегрэ подумал о других юношах, посещавших «Веселую мельницу», у которой теперь был другой хозяин!