Гарольд Шехтер - Разговорчивый покойник. Мистерия в духе Эдгара А. По

Мы уже успели подойти к кабинету и стояли в дверях.

– Да мы это, мы, – произнес мой спутник, откидывая капюшон, скрывавший его неподражаемое лицо, в то время как я молча стоял рядом.

– Так проходите же, проходите, без церемоний! – воскликнул директор, вставая из-за стола и сопровождая приглашение патетическим жестом.

Отступив в сторону, Отис предоставил мне право первым переступить порог. Входя, я заметил, что человек, к которому обращался директор, – его старинный друг и поверенный, «Пастор» Фордайс Хичкок, высохший как мумия, с бакенбардами; перед тем как поступить на службу к Барнуму, он, по общему мнению, много лет прослужил священником универсалистской церкви, проповедовавшей спасение души человеческой. Он стоял возле стола и, повернувшись, впился в нас взглядом, полным глубокой озабоченности, пока директор поспешал нам навстречу.

– Поверь мне, По, вид у тебя измотанный, краше в гроб кладут! Иди сюда, – сказал он, подводя меня к чиппендейловскому дивану, стоявшему на когтистых лапах возле дальней стены кабинета. – Присядь, передохни.

С благодарным стоном я опустился на расшитое ложе, пока Барнум устраивался рядом со мной.

– Что, черт побери, случилось? – спросил он.

Отис вкратце объяснил, как, дождавшись наступления темноты, когда маловероятно привлечь внимание прохожих, он вышел прогуляться и, возвращаясь в музей, столкнулся со мной.

– А ты, нет, правда? – спросил Барнум, окидывая меня критическим взглядом. – Ты-то где был?

– В какой-то жалкой забегаловке… «У Гофмана», – ответил я дрожащим голосом.

– Понятно, – мрачно сказал Барнум.

В этот момент Отис, еще раз извинившись за то, что случайно налетел на меня, пожелал нам спокойной ночи и вышел.

Не успел он исчезнуть, как Барнум бросил быстрый взгляд на своего компаньона и сказал:

– Сделайте одолжение, Фордайс. Ничего особенного, просто небольшое поручение. Как вы сами видите, наш друг, По, сейчас совсем как мокрая курица. Ему надо слегка взбодриться, прежде чем возвращаться в лоно семьи. Пара чашек крепкого черного кофе – и порядок. Будьте так добры, принесите от Суини. Пусть запишет на мой счет.

Расположенная на Энн-стрит, недалеко от музея, закусочная Суини была популярной в соседних кварталах и, как я понял, отобедав там пару раз с директором, излюбленным местом его отдохновения.

– Рад стараться, – ответил несколько смахивавший на покойника компаньон. Напялив касторовую шляпу, он накинул плащ, взял трость и, размашисто шагая, вышел из кабинета, прикрыв за собой дверь.

Только когда Хичкок удалился, Барнум, придав своему грубоватому лицу выражение глубокой скорби, обратился ко мне со следующими словами:

– Нет нужды говорить тебе, правда, как я опечален, как глубоко я скорблю, услышав, что ты опять прикладываешься к бутылке. Непостижимо! Ведь ты же гений! Один из самых великих умов нашего, да и не только нашего времени! А ты сам вливаешь в себя эту отраву, чтобы разрушить свой титанический ум! Зачем? С тем же успехом можно было приставить револьвер к виску и покончить со всем разом!

– Только не думайте, – жалобно произнес я, – что мысль о самоуничтожении не мелькала у меня.

– Но зачем, По, зачем? Если собственное благополучие для тебя ничего не стоит, то подумай по крайней мере о тех, кого ты любишь, – твоей чудесной тетушке и красавице жене!

– Я еще кое о чем думаю, – сказал я. – Разве не напряженное, непрестанное созерцание рока, подстерегающего мою дорогую Вирджинию, довело меня до этого отчаянного состояния?

– Но что, что ты имеешь в виду? – спросил Барнум.

– Она страшно, возможно безнадежно больна! – воскликнул я. – Женщина, которую я люблю как никто другой! И почти или совсем ничего нельзя сделать, чтобы спасти ее!

– Боже милостивый! – сказал Барнум – таким потрясенным мне еще не приходилось его видеть. – Я и понятия не имел! Но ты абсолютно уверен, что ее состояние так безнадежно, как тебе кажется?

– Сомнений нет, – ответил я. – Четыре года назад, когда она пела, у нее лопнул кровеносный сосуд. И ее жизни грозила смертельная опасность. Я распрощался с ней навсегда и пережил адские муки, предвидя ее неизбежную кончину. Милостью Божьей она частично оправилась, и у меня появились основания надеяться, что все будет хорошо. Однако в конце года сосуд лопнул снова. Я прошел через те же самые мучения. Снова примерно год спустя. А затем снова, снова и снова через разные промежутки времени. И каждый раз я переживал все ужасы, связанные с мыслью о ее смерти, и при каждом приступе любил ее с еще большей силой и все более отчаянно цеплялся за ее жизнь.

Тут голос мой так сильно задрожал, что я был вынужден прервать свое повествование. Прошло немало времени, пока мне удалось хотя бы в какой-то степени овладеть собой, и я продолжал:

– Два месяца спустя, после продолжительного периода, во время которого страшная болезнь ослабила хватку и я тешил себя надеждой, что моя драгоценная Вирджиния еще поправится, у нее снова пошла горлом кровь. Нескончаемые метания между надеждой и отчаянием довели меня почти до безумия, и теперь я вижу, что каким-то образом должен найти способ с подобающей мужчине стойкостью принять ее неизбежный конец.

– Но ты испытал все возможные средства от этого ужасного недуга? – спросил директор.

Все, что было в моих силах, – ответил я. – Насколько позволяли мне постоянно стесненные средства, – я обращался за советом к самым сведущим и опытным врачам. Мы употребили все наиболее распространенные медикаменты, которые прописывают в подобных случаях: йодную настойку, карболовую кислоту, опий, скипидар и белладонну. Моя дорогая Путаница, чьи навыки сиделки намного превосходят самых искушенных профессионалок, целиком и полностью посвятила себя заботам о своей драгоценной дочери. Мы перепробовали все рекомендованные диеты наряду с различными режимами, которые, согласно мудрому мнению специалистов, предназначены обеспечить выздоровление. Все бесполезно!

– Ах, Финеас! – воскликнул я. – Молю, чтобы вы и ваши любимые были избавлены от мук, которые довелось вынести мне, – мук, бесконечно более страшных, чем все изощренные жестокости, представленные на вашей восковой выставке средневековых пыток!

И тут, несмотря на мои усилия сохранить стоицизм, я не мог помешать тому, чтобы слезные железы исторгли несколько слезинок, которые сбежали по щекам и оросили усы.

– Так, так, – сказал Барнум, успокаивая меня и похлопывая по плечу, – все еще может поправиться. По, – продолжал он, доставая из кармана носовой платок, – вытри глаза, дорогой.

Когда я, повинуясь увещеваниям директора, вытирал слезы, в дверь постучали. Засим вошел компаньон директора, неся большую кружку и оловянный кофейник, носик которого источал упоительный аромат бодрящего напитка, который просил принести Барнум. Мгновенно, даже не снимая шляпы и плаща, Хичкок наполнил кружку и передал ее мне. Поблагодарив его, я начал прихлебывать дымящуюся жидкость.