Татьяна Степанова - Врата ночи

Катя вспомнила музейный стенд и... Белкина. Только у хранителя музея имелась возможность воспользоваться... Да, но это лишь в том случае, если убийца — именно он.

Далее, зачем печать-талисман оказалась на сорок восьмом километре Киевского шоссе? Вывалилась из кармана мертвого Алагирова, когда убийца вытаскивал труп? Возможно. Но Катя отчетливо помнила: Абдулла носил эту вещь, как брелок, на ключах. А там, в этой Серебрянке, печать оказалась уже без ключей (кстати, их так и не обнаружили). Кто-то снял каменную пирамидку с цепочки и зачем-то подкинул... Но зачем? И если действительно подкинул, что означал этот жест?

Он хотел, чтобы Мещерский, взяв ее в руки, оставил на ней отпечатки пальцев? Но где гарантия, что Сережка увидит эту штуку в темноте, возьмет ее? Ну, хорошо, положим, убийца все так тонко рассчитал и так в конце концов и вышло: появилась веская улика против Мещерского, как и тело Абдуллы, как и его отпечатки на пленке. Но только ли этого добивался убийца своей демонстрацией?

«ОН псих, — думала Катя. — Маньяк. И в его поступках логики нет. А быть может, все-таки есть? Ну, предположим, он подбросил печать Мещерскому потому, что... потому что хотел отдать ее ему. Забрать у Абдуллы и отдать Сережке. Отдать. Подарить. Передать. Всучить. Вручить... Зачем? Почему он не взял талисман себе? Ведь это древняя, ценная вещь. Денег стоит».

Итак, размышляла она дальше, ОН привез на назначенное место встречи тело убитого им Алагирова и его талисман. И оставил...

Она посмотрела на Мещерского: спросить, что он сам думает обо всем этом? Нет, не стоит. Видимо, в этом деле Сережа ей уже не помощник. Фактически он — жертва. ЕГО жертва. Только пока живая. Живая...

Она почувствовала холод — точно ветер ударил в лицо.

Нет. Не позволю. Сережку ты не получишь. Костьми лягу — я его тебе не отдам.

По дороге домой они говорили с Кравченко о... Короче, о чем угодно, только не о том, о чем оба думали. Кравченко даже анекдоты рассказывал. Долго целовались в машине. Он проводил ее до подъезда. Кате это напомнило времена, когда все у них с Вадькой только начиналось. Ей так не хотелось отпускать его, оставаться одной. Если бы только он знал, как ей не хотелось отпускать его от себя даже на час!

Кравченко уехал назад на Яузскую набережную. А она одна поднялась в квартиру. Сумерки за окном. Их кромсали, резали на части, точно ножницы, черные стрижи.

Кравченко вернулся «на пост», и они с Мещерским досмотрели футбол. Потом Сергей пошел в душ. Кравченко постелил себе на диване — Сергей как хозяин устраивался на раскладушке.

Резко, настойчиво зазвонил телефон. Кравченко взял трубку.

— Алло.

Тишина.

— Я слушаю внимательно. Алло.

Тишина живая. Кравченко слышал чье-то дыхание на том конце провода. Его голос изучали. Ничего, пусть.

— Долго будем молчать, ну?

Кравченко намеренно повысил голос. Наглость. Вызов. Грубость. Ничего, пусть.

Мещерский, вышедший, точнее, пулей вылетевший из ванной на звонок, прислонился к притолоке. Побледнел.

— Трубку повесили. Гудки.

— Это он? — хрипло спросил Мещерский. — Это он. Я знаю. Они вряд ли успели засечь, откуда звонок. Совсем мало времени.

Он подошел к окну: ночная пустая набережная. Ни души.

Из Берсеневки Колосов вырвался с трудом: Астраханов из кожи вон лез, чтобы загладить неприятное впечатление, оставленное «бегством» Скуратова. Никиту чуть ли не насильно оставили на обед, который, когда он малость «оттаял душой», даже ему понравился и вкусной обильной пищей, и той домашней, дружеской атмосферой, царившей за столом, за который, кроме Астраханова и его самого, сели также ветеринар, два конюха, сменный охранник и смотритель конюшни — старичок Иван Данилыч.

После обеда Астраханов показывал ему хозяйство. И Колосов уже не торопился уезжать. Покидать Берсеневку и возвращаться в главк смысла не было: он вряд ли бы сегодня разыскал Скуратова. А тут в неформальной обстановке он беседовал, узнавая некоторые — пусть даже самые общие — сведения о жизни и деятельности военно-исторического общества, объединявшего под своими знаменами таких разных людей. Один из которых уже был убит.

В Москву он вернулся лишь под вечер. Позвонили из областной прокуратуры. Следователь просил «обеспечить явку» на завтрашний допрос на 10.00 в прокуратуру свидетельницы Янины Мелеску. Никита, не долго думая, поручил «обеспечение» оперуполномоченному Ландышеву, находившемуся на «сутках». А тот, тоже не долго думая, взяв дежурную машину и адрес (как выяснила проверка, Янина Мелеску проживала одна в однокомнатной квартире в доме на Очаковском шоссе), выписал повестку от имени следователя и махнул по месту жительства свидетельницы.

Никита же решил для себя, что после допроса в прокуратуре эту девицу не мешало бы доставить в розыск, где тоже предметно поговорить об Алагирове. Помнится, и Катя интересовалась, когда он вызовет эту Мелеску на допрос...

Однако все это он оставил на потом. Сейчас его больше всего интересовал Скуратов. Что же произошло в Берсеневке? Отчего этот тип слинял? Астраханов, помнится, только руками разводил на такое странное поведение своего шефа. Правда, он намекал, что Скуратов был пьян. Что, вдребадан пьяный сел за руль? Отчалил, едва услышав про визитера из милиции?

Проверкой данных на шефа «югоармейцев» Колосов решил заняться лично на следующий же день — прямо с утра. Взять пока за основу все, что удалось накопать: когда родился, где учился, работал, семейное положение... Однако на следующее утро до этого руки не дошли. Позвонил криминалист Синицын. И его короткое: «Никита Михайлович, зайдите, пожалуйста, ко мне» — заставило Колосова отложить все.

— Новости есть, — возвестил Синицын прямо с порога. — Я, как и докладывал, работал с банком данных УВД Рязанской области по без вести пропавшим. А вот наш эпизод по Знаменскому — останки, обнаруженные на Южной улице. Патологоанатом в заключении пишет: рубленые раны кистей в области лучезапястного сустава и также... На мозоли он особое внимание обращает, Никита Михайлович. Мозольное образование на подушечке указательного пальца левой руки и мозоль на второй фаланге указательного пальца правой. Я с Грачкиным созвонился. Так он говорит: консультировался насчет возможной профессиональной принадлежности... Такие мозольные образования встречаются на руках у музыкантов. Причем у тех, кто на струнных инструментах играет, — у скрипачей, виолончелистов.

Так вот, Никита Михайлович, я банк данных по Рязани просмотрел. Есть один без вести пропавший — Журавский Николай, — возраст двадцать один год, студент третьего курса Рязанского музыкального училища. Он скрипач, играл в студенческом оркестре. Пропал без вести 2 июня. Ушел из дома и не вернулся. Родители обратились с заявлением. Розыск результатов не дал. Ни трупа, ничего. Но... — Синицын отыскал нужный файл.