Татьяна Степанова - Венчание со страхом

— Они… Что ж, старушки пожили свое, полюбовались на свет белый, пора и честь знать. Слышал небось такой термин на базе — «естественные потери»? Ну вот старушки и попали в их число. А что? У нас на фронте то и дело этот термин в сводках мелькал — «естественные потери в ходе боевых действий» — и баста. Нам, значит, можно было теряться, а им… Не повезло им, конечно, что они мне вот так на дороге попались, но… Если я скажу, что я сожалею, ты ведь все равно мне не поверишь. Не поверишь ведь, а? Нет. Ну, значит, и врать нет смысла. Ни в чем я не раскаиваюсь перед вами. Это вам надо у меня прощения просить. Вам! Это за вас за всех я воевал — и за тебя, майор, тоже. И никто из вас ничем со мной не захотел поделиться. Ничем! Нет, вы все жили и в ус не дули. — Павлов осекся, резко дернул головой. — А мой сын должен быть глухим и немым, потому что это — тоже, видите ли, естественная потеря, следствие той войны. И у него уже сейчас нет иного будущего, как прозябать. И спросить ведь, майор, за это не с кого! А вот я спросил. Осмелился. И у сына моего теперь есть будущее. Пусть меня осудят, но мой ребенок получит все. Все по закону — все теткины побрякушки. Все, что она нажила за счет моей крови, моей юности, моего здоровья. Чен Э, мой сын, единственный наследник всему! И он будет жить на Кутузовском проспекте, ездить в лимузине и не считать копеек, как нам с моей матерью приходилось считать. Меня вот следователь все время точит, как ржа: зачем вы пошли на такие большие жертвы? Да вот, может, ради своего пацана! Может, это — высшая форма любви, которая вам и не снилась никогда. Жертва ему, чтобы он мог жить беспечально, как и полагается жить людям, а не скотам подопытным, над которыми кто-то здесь все время устраивает свои… эксперименты!

— Ребенок, тобой усыновленный, жить беспечально не будет. Твой ребенок поедет в детский дом и вырастет круглым сиротой. Вот и все, чего ты добился. А его наследство… Ему, конечно, назначат опекуна. Но пока он подрастет.. Что станет с той квартирой, с теми картинами? Неужели ты думаешь, что это все дадут маленькому калеке? Вряд ли. Желающих много на все это отыщется… так что сын твой будет расти среди чужих в каком-нибудь задрипанном интернате для умственно отсталых. Вот какое счастье ты ему подарил!

И, выпалив все это, Никита испугался не на шутку: с Павловым, казалось, вот-вот произойдет что-то страшное. Лицо его исказила судорога. Он со всей силы вдруг ударил стиснутыми кулаками по коленям. Потом еще раз, еще, словно пытаясь сломать эти ненужные уже, бессильные руки. Жест был тот же самый, что и…

— Прекрати! — крикнул Никита. — Прекрати немедленно! — и так как Павлов уже ничего не слышал, а все бил скованными руками по ногам, по столу, по спинке стула, распахнул дверь в коридор, вызывая конвой. — Уведите его в камеру. Руки только сначала перевяжите!

Потом Колосов вернулся туда, где ожидала его Катя. Она не задала ему ни единого вопроса.

— Тебя домой отвезти? — спросил он.

— Нет, лучше в Никитский. Меня ждут.

Он сделал так, как она сказала. Перед тем как войти в управление, чуть помедлил, наблюдая, как Катя перешла « через дорогу и пересела в синюю „семерку“-»Жигули", припаркованную возле Зоологического музея. Там вроде вырисовывался силуэт Мещерского, помахавшего ему рукой, и — еще какого-то парня, сидевшего за рулем.

Только когда «семерка» растворилась бесследно в потоке машин, Никита поднялся по мраморным ступенькам и открыл тяжелую дверь. Он возвращался в родные стены. А что еще ему оставалось?

А в машине все долго пришибленно молчали. Кравченко вертел руль и курил сигарету, стряхивая пепел за опущенное стекло. Печальный похудевший Мещерский нарушил тягостное безмолвие первым:

— Колосов тебе что, все рассказал? Да, Катюша?

— Да.

— А сейчас вы оттуда приехали?

— С Петровки. Павлов там в изоляторе содержится.

— И ты… ты его видела?

— Нет. Я не пошла.

Кравченко глянул на нее в зеркальце и снова сосредоточился на дороге.

Они ехали уже по Садовому кольцу, обогнули здание метро «Парк культуры», переулком выскочили на набережную Москвы-реки.

— Ребята, а что же теперь будет с его ребенком? — спросила Катя.

Ответом — гробовое молчание.

— Вадя, что будет с ребенком? — повторила она громче.

— Ну, ведь есть же сейчас детские дома, интернаты… Не бросят же его, — сказал он тихо.

Катя подождала еще — но Мещерский вообще не издал ни звука.

БЛИЗКИЕ НАШИ — ДАЛЬНИЕ НАШИ ГЛУХИ К НАМ И К СЕБЕ.

«Можно подумать, что ты сама решишься на то, о чем спрашиваешь их. Ведь нет же, не решишься. Тогда зачем же задавать глупые сентиментальные вопросы? И ждать на них ответа. Ведь если бы тебе ответили так, как отвечают в таких случаях романтические герои, ты бы первая струсила и пошла на попятный. Так зачем же спрашивать?!» — Ей показалось, что не она, а кто-то другой говорит ей все это, а собственный голос был словно чужим. Чужим и фальшивым.

— Вадя, будь добр, пожалуйста, останови. У меня от бензина голова кружится. Я пройдусь немножко одна.

Кравченко мрачно смотрел, как она выбирается из машины. Подался было следом.

— Не надо, — остановил его Мещерский. — Оставь ее. Это пройдет скоро. Должно… пройти.

Катя брела по залитой лучами заходящего солнца набережной. За рекой, в парке, в гуще золотисто-багряной листвы медленно вращалось колесо обозрения. КОЛОВРАЩЕНИЕ. Они видели его в тот самый вечер, когда впервые познакомились в музее… Катя закрыла глаза. ВСЕ МОЖНО ПЕРЕТЕРПЕТЬ. ВСЕ, НО… Как они тогда вместе везли окровавленного Романа Жукова в больницу и Павлов говорил ему: «Ты не умрешь, парень». И как радовался Чен Э, когда она пыталась говорить на его языке: «мальчик», «побежали», «сердце мое»…

Приятели видели — Катя выхватила из сумочки блокнот и вдруг взметнула его высоко-высоко в воздух. Листки веером разлетелись над водой и поплыли вниз по реке. А Катя спешила от них прочь. Все дальше и дальше. Вот только куда теперь?

Дорогуша (фр.).

Ругательство. Дословно: смерть от укуса (фр.).

Не испытывалось на животных (англ.).

Артефакты — орудия, изготовленные ископаемым человеком.

Чоперы — молодежная рокерская обувь.

Бог мой, дорогуша (фр.).