Татьяна Степанова - Темный инстинкт

Мещерский встал. Провел рукой по лицу, словно сметая с него невидимую паутину.

— Ну? — спросил он совершенно иным, уже «сидоровским» тоном, в котором было все, кроме надежды на успех. — Я собрался, я слушаю тебя внимательно.

— Вот это дело другое! Спасибо. Итак, давай теперь отвлечемся от всего: от эмоций, упреков, сожалений запоздалых, от наших версий дурацких. — Кравченко полез в карман и извлек оттуда мятую бумажку — реестр, имевший такой вид, словно в него заворачивали жирный хот-дог. — Отвлечемся и взглянем на одни только голые факты: за восемь дней в этом доме убиты трое. И если первое и третье убийства явно связаны между собой, то убийство Тихоновны вроде бы совершенно выпадает из нашей простой и наглядной схемы. Далее: из семи подозреваемых нет ни одного, кому бы не было выгодно совершить два убийства: кому-то убрать мужа и жену, кому-то мужа и подругу жены. Но.., но, Серега, до сих пор очень трудно, исходя из наших первичных версий, выделить из этой восьмерки, нет, уже семерки кого-то, кому выгодны уже не два, а все три убийства. Ты следишь за ходом моей мысли?

— Слежу-слежу, — Мещерский снова сел. Удивительно, но ему вдруг мучительно захотелось есть (хотя что тут удивительного? С утра во рту — ни крошки).

— Установить это лицо трудно, однако я не сказал невозможно. И вот тут мы снова подходим к…

— К твоему излюбленному неустановленному мотиву?

Кравченко кивнул.

— Думаю, да. Я уже сказал: мы, вернее, я ошибался в самом главном. Я думал: убийца ни при каких условиях не тронет Звереву. С точки зрения даже самой убедительной нашей версии — версии о наследстве, такая скорая и демонстративная с ней расправа — полнейший абсурд. Но это согласно элементарной логике, общепринятой. А все дело в том, что по всему видно — у этого подонка своя собственная логика. И мотив тоже свой, собственный, и он диктует ему поступки и их внешнее выражение. Мне кажется, да нет, я почти уверен: весь этот кровавый бардак, по замыслу убийцы, был направлен на одну-единственную цель: расправа с хозяйкой этого дома. А почему я в этом теперь уверен, — он склонился над реестром, быстро пробежал строчку за строчкой и вдруг жирно что-то подчеркнул ногтем, — смотри сюда.

Мещерский нехотя повернул голову: «Разорванный шарфик».

— И что ты хочешь этим сказать? Ты же утверждаешь, что раскрывать это преступление при помощи логики вообще бессмысленно. Тогда какая же разница, чья это логика — убийцы или нет, раз ты в нее вообще не веришь?

— Я много чего утверждал, много во что не верил.

Прежде. А ты меня только слушай. — Кравченко улыбнулся. — Все течет в этом мире, все меняется. Видимо, и наши мозги тоже. Вот эта самая улика — разорванный шарфик — на которую никто, включая и нас, не обратил внимания . Все дело, думаю, в ней. Я это понял, едва только увидел ту красную петлю на люстре. Смотри-ка, что получается: некто задумал убить Сопрано. Готовясь к преступлению (весьма тщательно), этот некто берет с собой нож и.., что еще? Мы так и не спросили Звереву, давала ли она кому-то эту вещь. Думаю, она вряд ли бы и вспомнила.

Шарф она надевала в то, наше самое первое здесь утро.

Потом он лежал на зеркале в холле, я его там видел. Зверева, думаю, никому его не давала, Андрей тоже вряд ли сам брал. Скорее всего шарф взял именно убийца. Но для чего? Странный набор: нож (так до сих пор и не найденный, несмотря на все милицейские старания) и эта шелковая тряпка. Он, скажешь, хотел сделать из шарфа удавку?

Но там ткань как паутина или как бумага, ни малейшего рывка не выдержит. Из такой ни одна «душилка» не получится. Так зачем же тогда убийце понадобилась на месте убийства эта непрактичная вещь?

— Может, он взял ее кровь с рук вытирать… Хотя на шарфе крови не было… Ну и зачем, по-твоему?

— А для того, Сережа, чтобы устроить все ту же демонстрацию. Шарф — вещь Зверевой. Мы все хорошо запомнили его на ней. А значит, заметь мы эту вещь на месте убийства Шипова, какая в первую очередь у любого из нас (кто бы там ни оказался) должна возникнуть зрительная ассоциация? Марина Ивановна. Убийство Сопрано связано с ней напрямую. Убийце хотелось, чтобы мы с первого взгляда поняли это и связали убийство Шипова с именем Зверевой.

— Я тебе на это возражаю так: во-первых, никаких таких ассоциаций с первого взгляда у нас, как видишь, не возникло. А во-вторых, по логике вещей, убийство мужа всегда связывают с его женой, даже если ее и не подозревают прямо в его гибели.

— Согласен. Но все это убийце хотелось еще и подчеркнуть: он разорвал шарф и повесил его на куст так, чтобы его было хорошо видно даже с дороги. Это как флаг, как указатель или как фетиш. Сидоровская докторша Наталья Алексеевна говорила, что у Пустовалова, одержимого некой болезненной идеей, фетишем было человеческое лицо, в котором он якобы узнавал лик собственной смерти. А у нашего одержимого фетишем стала вещь этой женщины. Точно так же он поступил и сегодня: эта алая петля из ее пояса…

— Но для чего убийце весь этот бред? И почему петля?

Какой именно символ видится ему во всем этом?

Кравченко умолк. Его сбивчивые рассуждения снова натолкнулись на глухую стену: он не знал.

Мещерскому стало его жаль, и он робко заметил:

— Вообще-то все, что ты говоришь, вполне можно отнести к понятию «неустановленный мотив». Даже этот фетиш.

Кравченко достал из кармана фломастер и стал зачеркивать в «реестре» то, что уже потеряло свою актуальность или получило объяснение.

— Опять же повторяюсь, — сказал он тихо. — Эти семь человек у нас как на ладони. То, что они делают, что говорят, их ссоры, страсти, хитросплетение всех этих домашних интриг, отношений, любви, не любви — все это перед нами. И вместе с этим под всем этим скрыто и что-то еще.

Я чувствую. Теперь и я чувствую, понимаешь, Серж? Так же, как она, как ты тогда… Тут кроется что-то еще. И это и есть главная пружина всего здесь случившегося. Пинкертоны, которые все там сейчас обыскивают, осматривают, всех допрашивают, — они тоже со временем к этому придут. Но когда это случится? Через неделю, месяц? Нам с тобой потребовалось восемь дней только для того, чтобы понять, что мы ничего не понимаем из того, что здесь творится на самом деле. А они будут двигаться еще медленнее, потому что они не живут в этом доме и видят все здесь происходящее из своего кабинетного «далека».

— Ну почему же мы так-таки и ничего не знаем? — Мещерский, несколько смягчившийся, решил приободрить друга. — За эти восемь дней мы все же кое-что узнали. Например, как убийца проник ночью в ее спальню? Да очень просто: она сама его впустила. Значит, у нее мысли даже не возникло, что этот человек несет ей зло.

— А кому, ты думаешь, она не открыла бы дверь? Своему брату? Или приемному сыну? Или бывшему любовнику? Или секретарю?