Татьяна Степанова - Темный инстинкт

Братец ее сказал — она так с молодости привыкла. Маникюр, мол, играть мешает. Это, мол, характерная особенность всех профессиональных музыкантов. Нет, братцы, в этом деле нет легких путей и подсказочек тоже не существует. Не надейтесь. Это я еще там, на первом нашем жмурике у колодца усек. Тут у нас такой кроссворд… — Он снова вздохнул, да так, словно вез на себе непосильный воз. — В Москве вашей, столице, уже сегодня известно будет, кого тут у нас угрохали. Так что выводы и там сделают, причем на самом верху. А когда верхи к нашим делишкам интерес начинают проявлять, а тем паче — недовольство, пощады, парни, не ждите. И понимания тоже. Выволочку все капитальную получим.

— Ладно, не пугай раньше времени, у нас и так душа в пятках, — оборвал его Кравченко. — Лучше по делу давай.

Еще что-нибудь узнали твои каналы?

— Ну, насчет фонда Зверевой — да, существует такая лавочка благотворительная под ее патронажем. При Российском музыкальном обществе. Особняк у них, сообщили, шикарный, заново отремонтированный, в центре — улица у меня записана. Вроде и правда деткам-сироткам они там помогают. Времени для выяснения было маловато — они по справочнику, наверное, шуровали. Но все равно это туфта. Какое к нашему паскудству отношение ее благотворительность имела? Ребята из управления Южного округа не поленились, коллегам в область звякнули, те в Люберцы звонили. Фонд Зверевой действительно в этом году закупил для тамошнего роддома оборудование за границей. А вот по поводу Краскова Марина Ивановна наша, покойница, что-то напутала.

— То есть? — Кравченко, казалось, не слушал, снова перечитывая письмо.

— Ну там сейчас никакого детского дома нет. Был, но давно. Его еще в семьдесят пятом расформировали.

— А кому же тогда Майя Тихоновна отвозила туда деньги? — удивился Мещерский.

— Да никому, наверное. Вернее, если и отвозила, да только не в Красково, куда-нибудь еще. Они обе перепутали. — Сидоров махнул рукой. — Да муть все, я же говорю.

Ну при чем это-то здесь?

— И все же постарайтесь узнать поточнее, — не сдавался Мещерский. — Я хорошо помню: разговор шел о деньгах. Правда, потом Зверева говорила, что сумма незначительная…

— Ладно, подвернется возможность, узнаем. Я, как видишь, мил друг, не в Москве в МУРе, а тут пока что сижу, — огрызнулся опер. — И что ты, Вадик, там все вычитываешь, а?

— Да вот смотрю: написано вполне связно, впечатляюще, — тот оторвался от текста. — Зверева очень четко запомнила и подробно изложила свой сон.

— Ну и?..

— Значит, в нем было что-то, что стоило запоминать.

Был какой-то важный для нее смысл. Но истолковать она его самостоятельно не могла. Серега, а Елена Александровна вообще-то занимается толкованием сновидений? — спросил Кравченко.

— Спроси что полегче, — поморщился Мещерский. — Бабуле моей восемьдесят лет. Другие в ее возрасте в куклы играть снова начинают. Она сны перетолковывает, гадает.

Хватит вам, ребята, — он неожиданно и резко выдернул письмо у приятеля. — Разве вы не видите, что мы уже готовы ухватиться за любую чушь, любой бред? Это же как расписаться в своем полнейшем бессилии! Неужели не ясно?

— Верни мне письмо, пожалуйста, — тихо попросил Кравченко и повернулся к Сидорову. — У Сереги нервы шалят. Нам здесь столько всего пережить пришлось. Я сам диву даюсь, как мы с катушек до сих пор не съехали. Ну да ладно, мы люди бывалые, скулить не будем. Нам за это денежки платят. Я вот о чем тебя, Шура, спросить хочу…

А как здоровье Натальи Алексеевны?

— Немного лучше, — теперь насторожился Сидоров. — С тошнотой вроде справляется. Но вставать пока врачи не разрешают.

— И правильно. С сотрясением мозга надо лежать дней десять, а то и больше. Не читать ничего, телик не смотреть. — Кравченко отложил письмо на диван. — Ну, передавай ей привет. И еще вот что, — он колебался, а потом спросил явно не то, что хотел вначале:

— Шура, а как наши сегодня вели себя на допросах?

— Ваши? — опер снова недобро усмехнулся. — Я гляжу, вы тут сроднились уже, срослись, как сиамские близнецы. А как они вели… На первый взгляд — все в шоке.

— Я думал, что схема поведения будет такая: семья, то есть Новлянские и Зверев, объединится и начнет сдавать всех остальных: сначала Шипова, затем Корсакова, потом Файруза.

— Ну, примерно это самое и происходит. Хотя не впрямую, Вадик. Знаешь ведь, как с людьми, а тем паче со свидетелями в деле по убийству бывает? Сказал тебе человечек "А", ждешь, что следующее он тебе "Б" выдаст, а он вдруг "К" говорит или вообще "X", подлец, поминает. А потом снова к "А" возвращается. Пока всю эту азбуку переваришь, о чем спрашивал, и сам забудешь. Но в одном все ваши сходятся: о вчерашнем происшествии — ни гугу.

Молчат все железно, включая и вас.

— Ну и вас тоже, — Кравченко улыбнулся оперу. — И даже Алиса молчит. Вот странно-то! Сама кашу заварила и… А как она себя в обществе следователя ведет?

— Мокро. Я на ее допросе просидел минут двадцать, и все это время девка в платочек сопли пускала. Ей Пастухов вопрос — она в слезы, он ей другой — она снова в слезы.

Я и говорю: вроде шок, скорбь вселенская, а там уж…

— А как, на твой опытный взгляд, женщина могла со Зверевой справиться?

— Потерпевшая и Алиса Станиславовна выступали всегда в разных весовых категориях. Но злости в Алиске много, в этом я лично вчера убедился. А как известно, злость удесятеряет силы.

— Так, ясно-понятно. — Кравченко напряженно о чем-то думал. — Да, чуть не забыл: вы тогда, после второго убийства забрали у Корсакова одежду. Что с экспертизой там? Чья кровь?

— Его. Вторая группа. У гражданки Даро Майи Тихоновны была четвертая.

— А у Андрея Шилова?

— Тоже вторая, только резус отрицательный. Редкая кровь. Снова все мимо, Вадик. От двух бортов дуплетом и — в потолок.

Мещерский, слушая их диалог, скорбно молчал. Да, в этом деле на банальные подсказки надеяться действительно нечего. Это как бег с препятствиями. В этом ужасном деле… Кто, кстати, говорил о том, что «Признание — царица доказательств»? Вышинский, что ли? Мудрейший был человек, дальновиднейший. Афоризм этот его заплевали, настрочили кучи опровержений, потом вообще забыть постарались. А не тут-то было. Старичок-то как в воду глядел. В нашем ужасном деле истину, наверное, может открыть только признание. Иначе… Только так он нам и признался, подонок!

— Ты вот что.., ты Наталью Алексеевну сегодня увидишь? — неожиданно спросил Кравченко у Сидорова.

И Мещерский догадался: именно об этой женщине его приятель думал все это время.

— Очень даже возможно.

— Ну тогда.., отдай это письмо ей.

— Зачем?

— Ну.., хотя ей читать нельзя, ах ты боже мой… Ну сам прочти ей вслух, с выражением. И обрисуй поподробнее этот дом, его покойную хозяйку и всю ее семейку. Только не присочиняй ничего.