Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— А Пустовалов?! Его взяли?!

— Нет. Там снова дым коромыслом, он говорит, план «Сирена» ввели, да только проку с этих «Сирен».

— А откуда Сидоров про стрельбу знает?

— Я ему сам ночью позвонил. Ну да, сам. Только сдается мне, что еще раньше меня ему кто-то из охраны информацию выдал: везде у молодца свои люди. Он бы прямо ночью сюда заявился — с него станется, да не успел.

Там, как видишь, новое ЧП.

— А для чего он приехал? Кто его сюда пустил?

— Приехал он за Шиповым, пистолетом и новостями.

А впустила его наша Тихоновна.

— Она что, не ложилась?

Кравченко пожал плечами:

— Шурка говорит — встретил ее на террасе, воздухом она вроде дышала — бессонница, мол.

— А ты куда?

— Я поеду с ними в отдел. Пока с Пустоваловым все глухо. А если что будет — Шурку его орлы известят. У него там с начальством какие-то сложности.

— Какие еще сложности?

— Так, буркнул что-то, по матушке начальство послал.

Вроде его от операции отстранили, вроде — нет, в общем, умалчивает и злится. Но я чувствую — что-то не гладко у него в смысле служебных внутриуставных отношений.

— Хватит зубоскалить! Нашел время.

— А что? Сам же спросил. Пока же он желает с нашим стрелком потолковать.

— В шесть утра?! Он что, тоже не спит?

— Его Тихоновна разбудила. Мы уже полчаса тут кантуемся, пока ты дрых беспробудно.

— Я с вами! — Мещерский схватил ботинок.

— Нет. Вот как раз ты, Серега, будешь там абсолютно лишним.

— А ты не лишним? Он же Шилова забирает, а ты…

— А у меня пистолет в кармане. И заявление.

— Какое заявление?

— Жоржика. О том, что он этот самый пистолет добровольно сдает в милицию. Вернее, собирался, но опоздал по независящим от него обстоятельствам.

— А когда же он успел написать такое заявление?

— Я его только что написал в ванной. Я. Ну, не будь дураком, Серега. Это ж азбука. Впрочем, дело не только в пистолете. Тут что-то еще кроется. Сидорову про этого Жоржика кое-что известно. И это я печенкой чувствую.

— Что?

— За тем и еду, за информацией. При добровольной выдаче оружия — ежели Сидоров, естественно, все по закону оформлять замыслил, а не класть матерьяльчик под сукно до лучших времен, — тут Кравченко двусмысленно усмехнулся, — ну да, в оперативных целях, как это у них называется. Ему в таком случае и меня на протокол положить придется. Пистолет-то ведь я сначала у Шилова изъял. А потом он этим пистолетом на Жоржика надавит, а может, и не только пистолетом… Ладно, все объяснения позже. Я телефон заберу. Если что тут — жду звонка. И ты жди. И надейся на лучшее.

— А что же я Марине Ивановне скажу? — испугался Мещерский. — Что снова кого-то схватили и опять…

— Вдову сам успокоишь, ты у нас мастер на все руки.

Скажи, все дело в ночной стрельбе. Мол, все обойдется.

В комнату вошел переодевшийся опер.

— У нас с тобой, Вадик, один размер, оказывается, — объявил он грустно, — данке шен, снова меня выручил. Ну?

Шипов ждет внизу.

Мещерский проводил их до лестницы. Сердце его так и колотилось.

В гостиной у камина сидел Георгий Шипов — в шерстяной водолазке, в черных джинсах и кожаной безрукавке с серебряной итальянской кокардой вместо значка. На руке его позвякивал металлический браслет с перламутровыми инкрустациями, пояс в джинсах был самый что ни на есть прикид — кожа с металлическими шипастыми пластинками, а пряжка — все та же раскрытая ладонь. Он вертел на пальце ключи от «Хонды».

— Быстро до вас, товарищ капитан, новости доходят, — заметил он с бледной усмешкой.

— Ты, умник, своей пушкой всю округу на уши поставил. Не захочешь — услышишь. Ну? — Сидоров кивнул на дверь. — И где же он, дорогой наш и любимый?

— Пистолет у меня. Марина Ивановна посчитала, что так будет лучше, — возвестил Кравченко. — Георгий собирался сдать его в органы, но обстоятельства сложились так, что… Сами понимаете — смерть брата, скорбь, тревоги.

Тут и себя позабудешь. А вчера он был вынужден воспользоваться оружием, чтобы защитить Марину Ивановну от бешеной собаки.

— Герой, — Сидоров достал из кармана ключи от машины. — Ну, герой, поехали на моей развалюшке. Шевелись давай.

— Что, собственно, произошло ночью? Как убили этого калеку? — спросил Кравченко уже в машине. Так просто спросил, без надежды на ответ. И сердце защемило от уже знакомого стыда и жалости: «Эх, Миша, Миша, вот оно как с тобой вышло. Вот, значит, какая судьба твоя, какая смерть».

Сидоров завел мотор, начал разворачиваться.

— Он, как обычно, пьяный был. С вечера они пили в одной из палаток — мы свидетелей установили: так, рвань одна, шантрапа рыночная. Мишка там свой был и раньше с ними бражничал. Его ж тут вся округа знает, ну и жалели — когда угостят, стакан поднесут.., чеченскому герою, — опер неожиданно поперхнулся, швырнул окурок в окно. — Ушел, а точнее, уполз он на своей колясочке около полуночи. А уже в половине второго его на остановке нашли. Один обрубок — без ног, без головы.

— Без головы? — Шипов-младший на заднем сиденье подался вперед.

— Ноги-то он отечеству подарил любимому. А голову… ее мы нашли, вернее, то, что от нее осталось, метрах в пяти от тела. Там весь тротуар кровищей уделан, дождем никаким не взяло бы. Пришлось пожарных вызывать, смывать все после осмотра. А то утром народ на работу двинет, пацаны в школу, а там, как на.., бойне.

— Выходит, это все-таки он убил Андрея?

Опер не ответил. Они проехали около полукилометра, прежде чем он сказал:

— Я этого мясника.., поганого все равно найду. Он Мишку.., эх, да что там! Мне теперь без разницы: больной он или здоровый. Тварь он последняя. Сукин сын.

— Наши всю ночь рынок вверх дном переворачивали — все эти ларьки гнилые, склады, пристань обыскивали, — продолжил он хмуро после паузы. — Собака покрутилась-покрутилась, а тут как раз ливень хлынул. Они ж в дождь ни черта не чуют, дармоеды! А сейчас наши снова двинули по домам. Снова все подряд — дворы, подвалы, чердаки, котельные, голубятни. Как и в тот раз, да только… — Он безнадежно махнул рукой. — А меня шеф облаял: дескать, работы он моей не видит, результатов, одну только… Ну, я ему тоже сказал пару ласковых. А что молчать, что ли, буду? А он меня в шею — отстранил от операции. Меня! — Сидоров, словно накопившийся яд, выпустил из себя длиннейшее ругательство. — Я у них теперь козел отпущения перед начальством областным, и меня же отстранили! Ребята все там, а я… Ну да ладно, я теперь сам.

Я эту тварь теперь…

— Ты остынь, Сашка. И мозгами пораскинь, — Кравченко поморщился. Ему не хотелось, чтобы весь этот «милицейский стриптиз» разыгрывался перед посторонним. — Правильно начальство тебя оттуда поперло. У тебя ж на физиономии написано, что ты сделать намереваешься, ежели ненароком на Пустовалова наткнешься. А им новое ЧП ни к чему. Им псих живехоньким нужен. Да и нам тоже, знаешь.