Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Но все-таки, кто-то выходил из комнаты. Подумайте.

Зверева провела рукой по глазам.

— Кажется, да.

— Кто же?

— Агахан. Я сказала ему, чтобы он зажег камин.

— Это вы еще за завтраком ему сказали, — напомнил Мещерский.

— За завтраком? Ну значит.., хотя мне кажется, это все-таки было именно там, в зале, и он пошел… Но я вечно все забываю, повторяю по десять раз. Мои ко мне уже привыкли, не сердятся.

— На вас нельзя сердиться, Марина Ивановна, — сказал Мещерский. Он все еще не мог отойти от ее «Вы нас подслушивали?», и это выдавал его обиженный тон.

— Не сердятся, Сережа, только на детей и слабоумных, — она смотрела на озеро. — Как холодно тут. И уехать из этой сырости теперь нельзя. Мы здесь точно в плену, в заточении.

— А что сказал вам прокурор, когда вас допрашивали? — поинтересовался Кравченко.

— Что он сожалеет о том, что такие ужасные вещи могут происходить в моем доме. А я ему сказала, что я не только сожалею, но.., но лучше бы мне умереть, чем выносить такой позор и такую муку. Я просто не знаю, что мне делать. Как жить теперь? Я все думаю: ЗА ЧТО? Почему именно со мной такое происходит? Что стало причиной того, что все так внезапно рухнуло?! Неужели эти деньги?

Эти проклятые деньги?

— Может быть, дело не только в ваших деньгах.

— А в чем, Вадим? Вы знаете, в чем? Нет? И я не знаю.

Как же жить человеку дальше, если он даже не знает, что происходит в его семье?! Когда он не знает, что творится в сердцах тех, кого он любит, кому всегда хотел только добра?! Когда он чувствует, что все, все идет прахом, почва уходит из-под ног?!

— Вам страшно, Марина Ивановна. В такой ситуации это вполне естественно. Но мы здесь и находимся для того, чтобы вы чувствовали себя…

— Мне уже не страшно, молодые люди. — Она выпрямилась. — Что-то сломалось во мне. А может, наоборот — срослось, окрепло. Мне уже совсем не страшно, а только… больно. Сердце болит. А страх уже умер.

— Ну все равно, так даже лучше. — Кравченко был сама решительность. — Однако сейчас мы с вами все же обсудим кой-какие меры относительно вашей личной безопасности…

— Ах, оставьте вы это. — Она махнула рукой и пошла по бетонке к дому. — Оставьте, пожалуйста, эти глупости.

— Марина Ивановна, но мы настаиваем, дело очень серьезное, в вашем доме — опасный преступник, и вы должны быть осторожной, вы должны с нашей помощью…

— А я сказала — оставьте… Это мои дела, моя семья, и я не позволю, чтобы.., я не нуждаюсь ни в чьей опеке, не нуждаюсь ни в каких идиотских телохранителях. Я просто хочу, чтобы мне сказали, КТО УБИЛ, и все, ясно? Я хочу знать только, КТО и ПОЧЕМУ. А потом уж… И не смейте за мной ходить! Я не переношу, когда что-то делают мне назло!

— Я провожу вас только до дома, Марина Ивановна. — Мещерский, двинувшийся за нею следом, отступил в тень. — Уже поздно. Если вам неприятно мое общество, подождите здесь, я схожу за Егором. Но одну я вас не отпущу. Так мне его позвать?

Кравченко не понравился и ее взгляд, кинутый в сторону Мещерского, и ее тон, когда она ответила очень спокойно и холодно:

— Нет, зачем же вам себя утруждать, Сережа, еще и этим. Идемте, раз вы такой настойчивый. Можно я возьму вас под руку?

А Кравченко остался у озера. Смотрел им вслед, пока они не скрылись во тьме. Ему очень хотелось, чтобы Зверева обернулась. Но он знал, что такие женщины не оборачиваются никогда.

Часы показывали уже четверть двенадцатого, когда Кравченко наконец-то заставил себя вернуться в дом. На озере, на воле дышалось, конечно, легче, однако…

Дом светился яркими огнями, как елка на Рождество.

Только окна гостиной оставались темны: после отъезда милиции двери там закрыли, а зеркало в холле напротив Александра Порфирьевна завесила куском черных кружев.

Кравченко поднялся по ступенькам террасы-лоджии и по ней медленно обогнул здание. Ночь была холодной и ясной: тучи окончательно рассеялись. Из сада пахло прелой листвой, сыростью, грибами и дымом: клочья его, вырывавшиеся из каминной трубы, цеплялись за кроны сосен.

Стеклянная дверь музыкального зала была приоткрыта, белая штора легко колыхалась. Кравченко заглянул в окно: в зале потушен верхний свет, горят только напольные шары-светильники да камин. Агахан Файруз в позе задумчивого полководца — скрестив на груди руки — смотрит на багровые угли. Лицо его, освещенное только, наполовину, отрешенное и сосредоточенное. Вот он наклоняется и… Кравченко увидел, как секретарь взял с подставки щипцы (другие, принадлежность камина музыкального зала) и пошевелил ими прогоревшие дрова: пламя вспыхнуло ярче.

Сквозняк приоткрыл дверь шире и донес чьи-то приглушенные рыдания. Кравченко чуть отодвинул тюль:

Алиса сидит на полу, прислонившись к ножке рояля. Теперь и ее освещает пламя. И видно, как по лицу ее текут и текут слезы. Она быстро вытирает их ладонями, но они текут сильнее — и вот она уже давится слезами, всхлипывает, хлюпает носом. Файруз оборачивается. Щипцы в его руке плавно покачиваются — он словно бы в раздумье. Потом он аккуратно возвращает их на подставку, подходит к Новлянской и протягивает извлеченный из кармана пиджака клетчатый носовой платок. Новлянская скоро затихает, Файруз хочет отойти, но она внезапно удерживает его, кладет руку на сгиб его локтя, царапает пиджак. И тут иранец делает неожиданный красивый жест: почтительно и мягко целует эту бледную, тощую, мокрую от слез лапку.

Дрова в камине трещат, из столовой доносится бой часов.

Идиллия да и только! Однако продолжения эта идиллия не получила.

Секретарь убрал скомканный платок, грустно улыбнулся девушке и направился к двери: в глубине дома слышался громкий голос Марины Ивановны.

Кравченко осторожненько прикрыл дверь и продолжил свою прогулку по террасе. Темная лошадка этот иранец. Вот о нем как раз вообще никакого мнения у них с Мещерским не сформировано. Ни хорошего, ни плохого.

Одно слово — иностранец, неведомая восточная душа.

Странное у него лицо, когда он вот так смотрит на огонь.

Глаза словно теплеют, становятся яркими, нежными даже, словно это женщина перед ним, которую он хочет. А в остальное время на лице его только эта вечная предупредительная вежливость пополам с меланхолией.

— Не спится?

Кравченко вздрогнул: из темноты бесшумно появился некто и облокотился на ограду террасы. Пахнуло алкоголем. Свет луны упал на лицо — Зверев.

— Мне тоже. Сегодня никому тут, видно, не спится. — Что-то звякнуло: на ограде появилась бутылка. — Хотите?

Только придется без церемоний, из горла.

— Не стоит, пожалуй, поздно, да и голова трещит, — Кравченко боком сел на ограду. — Григорий Иванович, нам бы и с вами поговорить нужно.