Татьяна Степанова - Прощание с кошмаром

Именно от Сережи Катя узнала, что, хотя один из главных подозреваемых в убийствах и обезглавливаниях был задержан, несмотря на то, что в доме были обнаружены многочисленные вещественные доказательства (пожар в галерее, к счастью, быстро удалось потушить, однако из всех помещений все же наиболее пострадал от огня подвал, и группе экспертов пришлось приложить титанические усилия, чтобы найти там важные улики), для правоохранительных органов все равно не было в этом деле полной ясности.

— Вот в такую лужу, Катька, будешь садиться всякий раз, когда не послушаешь моего совета и сделаешь все мне наперекор, — заявил Кравченко после того, как они выслушали скупой рассказ Мещерского о том, чем поделился с ним Колосов. — А этот твой дражайший (это словечко было преисполнено яда) гениальный сыщик — просто самонадеянный мальчишка и пижон! Почему он, должностное лицо, мент, допустил, чтобы эти сволочи скрылись? Отчего же он на этот раз не действовал так, как ты вечно в своих хвалебных статейках о нем пишешь, — «решительно и профессионально»? Струсил, что ли?

Катя подумала, что «мальчишка» на добрые три года старше своего обличителя. Но отвечать «драгоценному В. А.» было нечего. А оправдываться не хотелось. Слишком свежи были воспоминания о пережитом.

На защиту начальника отдела убийств горой встал Мещерский.

— Никита не струсил. Зачем же ты так? И не растерялся он там, хотя и был один… Он просто… Да мы, Катя, вчера сидели допоздна с ним на Никитском. На не" же лица просто нет. Переживает сильно. Переживает этот «чертов провал операции», который, как он вбил себе в голову, произошел якобы по его вине.

— И не только по его вине. — Катя вздохнула. — Это я одна во всем, идиотка, виновата.

— Не совершают ошибок, не сомневаются ни в чем и никогда, не разбивают себе лоб только дубы, — Мещерский стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — О, дубы, Катя, в погонах ли они — без погон, — всегда знают, как нужно поступать, что делать, что говорить! Они уверены, что все на свете знают лучше других. И они никогда никому не верят. Из принципа. Поэтому, наверное, никогда не разочаровываются и не ошибаются в людях. Но прости мне, Катюша, дурной каламбур, в жизни случаются такие моменты — кстати, довольно часто, — когда лучше верить и разбить себе за эту веру лоб, чем не верить принципиально. И лучше ошибиться, чем не ошибиться.

— Ну да, ошибиться! Напортачить так, что с места происшествия среди бела дня беспрепятственно скрываются две сволочи, на совести которых четыре безголовых трупа. — Кравченко хмыкнул. — Или пять уже? Что твой дружок ситный — сыщик тебе, Сережка, поведал? Сколько там всего жертв этих антикваров? Раскололся у этих твоих «доверчивых не дубов» этот Дивиторский Егор — нет еще?

— Он начал давать показания. — Мещерский поморщился: его покоробил разухабистый тон Кравченко. «Раскололся»… Эх, Вадя… Вспомнилось, как Колосов рассказывал вчера о первом допросе Егора Дивиторского. Как тот, привезенный из СИЗО, раздавленный, сломленный кошмаром тюремной атмосферы, с которой прежде никогда не сталкивался, сначала лишь яростно ругался, проклинал всех и все, а потом с ним сделалась форменная истерика. Он орал, давясь слезами, что «все, все — ублюдки» и что эти «ублюдки сломали ему жизнь, разрушив все, все, все…».

— Чудно, что он так скоро язык развязал, — Кравченко, казалось, и таким оборотом дела был ужасно недоволен?

— «Нежного слабей жестокий», Вадя. Ему предъявили улики. Довольно серьезные. Там найдены их инструменты, приспособления, а также обнаружены обильные следы крови на лестнице подвала — их огонь пощадил. Аналогичные следы найдены в багажнике его «Форда». А потом там в подвале нашли еще и… Ну, в общем, останки человеческие.., череп. — Мещерский потер лицо ладонью. — А то, что там видела Катя, — это… В общем, этот ужас сгорел. Остался лишь пепел да угли. Но заговорил этот человек не только под давлением улик. Ему просто сейчас выгодно не молчать, а давать показания. Пока два его сообщника не пойманы, можно валить все самое страшное на них, выгораживая себя. Колосов бьется сейчас, чтобы этот Дивиторский показал им место захоронения пятой жертвы — это какой-то китаец, которого они убили и обезглавили там, в подвале.

Кравченко потянулся за сигаретой, закурил. Подумал: как странно — они не задают сейчас друг другу обычного риторического вопроса: «Зачем они все это делали?» Даже Катя не спрашивает. Видно, многому уже научилась за эти годы…

— А ты рассказал ему, ну, оперу своему, о… Ну, в общем, Колосов знает о твоих собственных догадках по этому делу? — спросил Кравченко после паузы.

Мещерский нехотя кивнул. Догадки… Сильно сказано.

— Но почему же ты мне не захотел про это рассказать еще тогда? — с обидой вмешалась Катя.

— А о чем я тебе мог рассказать тогда, Катюша? О том, что сидел, читал эти ваши заключения экспертиз. И в сотый раз спрашивал себя: для чего этим людям потребны головы себе подобных? Ведь должен же быть какой-то смысл во всем, что они творили! Позвал затем на помощь логику — божественная, уникальная наука, в сотый раз убеждаюсь. Обобщил вопрос, раздвинул его рамки: а зачем во всех других, известных науке случаях обезглавливаний, кроме смертной казни, естественно, людям требовались такие страшные трофеи? Что с ними делали? Набрал в библиотеке книг по этнографии, археологии, медицине, первобытной культуре. Те манипуляции, которые эти люди проводили с трупами, сама техника обезглавливания, с логической точки зрения, наводили меня на мысль…

— Глупая твоя логика, Серега. Дилетантщина сплошная. — Кравченко пустил дым кольцами. — Однажды ты черт знает куда с ней забредешь!

— Ну отчего же ты со мной сразу же всем этим не поделился? — снова жалобно спросила Катя.

— Чем я должен был с тобой поделиться? Тем, что случайно набрел в каталоге на работу одного английского этнографа, изучавшего историю, культуру и обычаи племен, населяющих Малайский архипелаг? Там почерпнул некоторые прелюбопытнейшие сведения. Сам потом вспомнил рассказы ребят из консульства нашего в Джакарте — что есть, мол, там, как и в Сингапуре, как и в старом Гонконге, местечко одно — Пассар Улар — улица торговцев контрабандой у морского порта. Что, дескать, там в лавках до сих пор можно купить все, что угодно, — были б деньги. Все, что строжайше запрещено законом для торговли и вывоза из страны. Наркотики, изделия из слоновой кости, мечи средневековых самураев, антикварную яванскую бронзу, редких животных и птиц. И также редчайшее из редкого — тсантсы. Их продают с великой осторожностью и конспирацией, потому что закон это жестоко карает. Пожизненно можно за решетку угодить. Но продают до сих пор! Потому что эти вещи чрезвычайно дорого ценятся у коллекционеров определенного сорта. Правда, все эти вещи раритеты. Торговля тсантсами процветала в Ост-Индии в конце прошлого века, когда племена на Борнео, в лесных районах Калимантана вели кровопролитные междуусобные войны. Тогда коллекционеры из Европы, Японии и Америки доходили порой до того, что специально «заказывали» такие трофеи вождям и торговцам. И в начале нашего века были еще случаи, когда новоизготовленная тсантса — «заказная», а не старинный раритет, — попадала на этот специфический рынок редкостей. Сейчас вроде бы о таких случаях не слышно, но… Да если бы я, Катя, с такими своими бредовыми догадками явился к вам с Никитой тогда, неделю назад, что бы вы мне сказали? Поди, Серега, полечись в Кащенко — свихнулся ты от своей логики!