Виктория Платова - Любовники в заснеженном саду

Все было как обычно, как было все дни, все недели, все месяцы: никто его не ждал, хотя Инга не спала. Никита точно знал, что — не спала. Теперь, когда они стали смертельными врагами, Никита научился чувствовать ее. Чувствовать так сильно, как никогда не чувствовал, — даже когда любил. Она не выйдет из комнаты Никиты-младшего ни при каких обстоятельствах, пустой холодильник, пустой кухонный стол, она давно ничего не готовит, а уж на свой день рождения и подавно. Ну не торт же покупать, ч-черт…

Никита включил маленький свет в прихожей и уселся возле вешалки, прямо на полу. И расстегнул сумку. Орхидея, цветочек-лапочка, вот глупость, надо же!.. Теперь, в теплом свете ночника, его идея с цветком, украденным у теперь уже мертвой женщины, отогрелась и оттаяла. А, оттаяв, шибанула ему в нос полной своей несостоятельностью. Лучшим подарком для Инги было бы, если бы он остался лежать на дне озера.

Вместо Никиты-младшего.

И ничто этого не изменит, ничто. А цветок и вправду красивый. Даже более красивый, чем ему показалось на первый взгляд. Да, так оно обычно и бывает, когда вещь таит в себе двойное дно. А может, и нет никакого двойного дна, и орхидея куплена мимоходом, у метро, у вокзала… Только чтобы успеть отметиться… Успеть всучить подарок… Никита раскрыл коробочку. Машинально, просто потому, что ему хотелось прикоснуться к лепесткам.

Как и следовало ожидать, на самом дне, под цветком, лежала маленькая смешная открытка, такие везде продаются, штука — десять рублей. Или пятнадцать. Пошлейший анимационный котенок, из тех котят, что призваны умилять школьниц и старых дев. Никита вытащил открытку и развернул ее. Ни приветствия, ни пожеланий, одна лишь строчка, написанная небрежным, почти детским почерком:

«Quocienscumque peccator (c)(c)(c)»…

Интересно, что это может означать?

Пока Никита размышлял над странной и непонятной фразой, никак не вязавшейся с приторной открыткой, дверь из комнаты Никиты-младшего приоткрылась, и в коридор проскользнула Инга. Она не обратила никакого внимания на Никиту. Демонстративно не обратила.

— Привет, — тихо сказал Никита. — С днем рождения тебя… Дорогая…

— Ты еще помнишь? — Инга, вопреки ожиданиям Никиты, даже остановилась напротив, и оперлась спиной о стену. Как будто ждала, что Никита с ней заговорит.

— Конечно…

— Надеюсь, и все остальное… ты тоже помнишь… «Все остальное» — это Никита-младший… Так вот для чего она заговорила с ним, вот почему… Чтобы снова запустить заледеневшие кончики пальцев ему в раны, чтобы снова напомнить о сыне. Он должен был быть к этому готов.

— Вот, возьми… Это тебе…

Никита протянул цветок жене, но Инга не взяла его. Не взяла, но принялась пристально рассматривать.

— Что это? — спросила она.

— Цветок. По-моему, красивый…

По лицу Инги пробежала тень. Едва заметная тень: сейчас скажет что-нибудь сбивающее с ног. Хорошо, что он сидит… Никита вжал голову в плечи и даже прикрыл глаза.

— А по-моему, не очень, — наконец произнесла она. — В любом случае, меня он не интересует.

— Я понимаю… понимаю… просто я хотел… я думал…

— Ты думал?!…

Она сказала это убитым шепотом, а потом произошло и вовсе невероятное: Инга опустилась на колени, рядом с цветком, рядом с Никитой, и… И положила руки ему на плечи… Он не ожидал этого, совсем не ожидал: она не касалась его тела уже больше года, и вот теперь… Плечи, не привыкшие к этой — когда-то родной — тяжести напряглись. И моментально повлажневшие глаза — тоже: Никита слишком давно не видел ее лица.

Так близко.

Он как будто вернулся в дом, где не был очень долго; вернулся — и нашел его в полнейшем запустении: ее глаза, когда-то такие яркие, выцвели; веки набрякли, у рта залегли скорбные морщинки, а губы истончились…

— Бедная моя… Бедная… — пробормотал Никита и так крепко сжал Ингу в объятьях, что у нее хрустнули кости. — Бедная моя… девочка…

Кажется, она заплакала… Или нет? Нет, скорее всего нет, уж слишком сухими были всхлипывания. А потом? Что она сказала потом?

— Верни мне сына… Пожалуйста… Верни… Верни… Хотя бы в день рождения… Что тебе стоит его вернуть?… Пожалуйста…

Справиться с навалившейся на него истиной было невозможно, Никита далее руки разжал: Инга безумна. Все это время, весь этот год, за стенкой, в комнате его сына, сходила с ума его жена… И он, он тоже виноват в этом… Только он.

— Инга… Я прошу… Успокойся… Успокойся…

Теперь и она отстранилась. И глаза у нее были сухими. И — трезвыми. Безумие в них и не ночевало или… Или удачно умело уходить вглубь, скрываться от погони.

— Я спокойна, разве ты не видишь? Ведь я уже давно умерла…

Произнеся это, Инга взяла в руки цветок и принялась рассматривать полосатые тигровые лепестки.

— Мои любимые цветы…

— Правда? — Никита ухватился за эту непритязательную и такую банальную фразу так, как утопающий хватается за соломинку.

— Мои любимые… Разве я никогда не говорила тебе об этом? Разве ты никогда мне их не дарил?…

— Теперь буду…

Господи, зачем только он сказал это, зачем только позволил втянуть себя в этот, внешне невинный, разговор о цветах? Проклятое болото, оно только с виду безопасно, а под веселенькими зелеными кочками и изумрудным вереском скрывается топь…

— Теперь точно не будешь, — Инга улыбнулась.

И принялась аккуратно и методично обрывать лепестки. А потом собрала их в ладонь и крепко сжала ее. И поднялась с колен.

…Инга уже давно скрылась в комнате Никиты-младшего, а Никита все еще сидел в прихожей, раздавленный и опустошенный сегодняшней бесконечной ночью. Инга, Инга… Ее пальцы, сжимающие лепестки орхидеи, напрочь выбили из головы воспоминания о двух трупах в квартире Корабельникоffа.

Но они стали реальностью, стоило только Никите появиться в офисе.

Утром, в одиннадцать.

Компания едва заметно, но ощутимо вибрировала. То есть внешне все было как всегда, никаких лишних телодвижений, никаких кучкующихся в курилках сотрудников, никакого скорбного многозначительного молчания в лифтах — вот только что-то такое было разлито в воздухе. Какое-то напряжение, смешанное с отчаянным, до вытянутых на шее жил, любопытством. Так и должно быть, смерть всегда вызывает жгучее детское любопытство, если, конечно, не касается тебя самого.

В предбаннике его встретила Нонна Багратионовна, притихшая и торжественная. На щеках секретарши гулял прелестный молодой румянец, глаза блестели, как у впервые поцеловавшейся девчонки, а губы вспухли, как у впервые поцеловавшегося нападающего юниорской сборной по гандболу. Даже от волос, обычно пахнущих средством для мытья посуды «Пемолюкс», исходил одуряющий запах каких-то экзотических духов. Вернее, Никита насчитал сразу несколько запахов: бергамот, белый мускус, шафран, ваниль и даже — о, Господи! — иланг-иланг и звездчатый анис. Положительно, кончина Мариночки пошла Нонне Багратионовне только на пользу, кончина Мариночки вдохнула в секретаршу вторую жизнь.