Виктория Платова - Любовники в заснеженном саду

— Совсем не идет…

— Пачкуля, блин… — Мой смех прямо на глазах превращается в гомерический хохот.

— Ага-ага, — вторит мне Динка. — Ах ты, гадкий, ах ты, грязный, неумытый поросенок… В ванную и немедленно, ди-ивчонка!..

— Ага-ага… В ванную… Ди-ивчонка, — вторю Динке я.

Мы отправляемся в ванную с растрескавшимся зеркалом, в которое даже не смотрим: нам вполне хватает друг друга. И вдвоем забираемся в такое же растрескавшееся эмалированное корыто, не дождавшись, пока оно наполнится хотя бы на четверть. И сидя в ванне, друг против друга, мы не перестаем ржать. С чисто вымытыми физиономиями, чисто вымытыми руками, чисто вымытыми коленями. Динка обдает меня водой, я не остаюсь в долгу, и капли прилипают к ее лицу, которое я знаю до последней черточки, до последней ресницы, до последней крошечной родинки на правой скуле. Или я совсем не знаю его? Теперь, после смерти Ангела, оно неуловимо изменилось. Оно менялось все эти короткие часы, и как только я проглядела?

Еще никогда Динкины глаза не блестели таким нестерпимым бархатным блеском, еще никогда ее темно-вишневые губы не были так совершенны, еще никогда ее ноздри так упоительно не раздувались Иногда мне удается упереться пятками в ее икры, и по всему моему телу пробегает странная дрожь, и мне хочется смеяться, и плакать, и аккуратно, стараясь не испачкаться, вскрыть себе вены, и напиться в хлам, и орать что-то нечленораздельное…

И я ору.

Знакомые слова из нашего первого хита «Запретная любовь».

Динка подхватывает их, и мы с размаху преодолеваем все два куплета и дважды повторяем припев, после которого должен следовать пассаж, нашпигованный скрипками, а затем… Затем мы должны поцеловаться. Как это обычно и бывало на концертах.

Сейчас — сейчас совсем другое дело. И нет никаких скрипок в нашей нынешней, нырнувшей под воду аранжировке, и голоса звучат a capella, но это так восхитительно… Так восхитительно, как не было никогда. Слышали бы нас наши фанаты, так беззастенчиво нас предавшие; слышали бы все эти журналистские твари, которые растягали нас на цитаты к порнофильмам; слышали бы покойные Виксан с Алексом…

Слышал бы нас Ленчик…

Если бы он только слышал — никакой концепции и придумывать бы не пришлось. Динкина упругая грудь — концептуальна. Вспухшие, похожие на клюкву в снегу, соски — концептуальны. Лезущая в глаза темная челка — концептуальна… Концептуальны ключицы и плоский, скрытый водой живот, опустить взгляд ниже я почему-то боюсь… Может быть, потому, что я — ее зеркальное отражение…

— Что ты сделала с Рико? — спрашивает Динка.

— Я его и пальцем не трогала, — улыбаюсь я.

— Почему он ходит за тобой как привязанный? Что ты с ним сделала?

— Сказать?

— Скажи… Плизз… Ну, Рысеночек…

— Не сейчас…

— А когда?

— Не сейчас… Когда-нибудь…

— Ты все-таки сволочь, Рысенок, — говорит Динка, без всякой злости. Совсем напротив, ее голос ласкает меня, нежно касается лба, нежно касается щек, и губы у меня начинают стремительно пересыхать… Как странно, в воде у меня вдруг пересыхают губы…

— Я? Сволочь? — Мне с трудом удается отлепить сухой язык от сухого неба.

— Конечно. Любимица Ленчика… Терпеть тебя не могу…

— А я вообще… Тебя ненавижу.

Мы смеемся в унисон, а потом, перебивая друг друга, начинаем вспоминать забавные истории из жизни «Таис», кто бы мог подумать, что за два года их накопилось такое количество… Не продохнуть. В большинстве своем это гастрольные хохмы, в которых фигурируют придурки-фаны, придурки — члены-команды, придурки-журналюги и прочие участники тараканьих бегов на приз «Таис». Когда запас хохм иссяает и вода в ванной остывает, мы, все так же смеясь, выскакиваем из нее и, даже не вытершись, наперегонки бежим по лестнице. Наверх.

Оставляя за собой цепочку мокрых следов.

У самой дверь в комнату, куда уже ворвалась Динка, я останавливаюсь. И оглядываюсь назад. Кто-то из нас (я? Динка?) попал мокрой босой ногой в кровь Ангела и размазал и без того стертое пятно.

И плевать. Плевать. Ангела больше нет. Есть дом Ангела, есть пес Ангела, улегшийся у перил, есть мы с Динкой, а Ангела больше нет. И никогда не было. Проще думать, что его не было никогда. Никогда Эта вязкая мысль успокаивает меня, и я влетаю в комнату и тут же получаю подушкой по башке — от Динки" она все еще не может уняться. Спустя секунду подушка летит в голову уже ей, и мы снова истерически смеемся. Смеемся и не можем остановиться.

Спустя двадцать минут, устав швырять в меня подушкой, Динка падает на кровать. Я вытягиваюсь рядом с ней. Так мы и засыпаем, голые, ничем не прикрытые и — примирившиеся.

Чтобы проснуться в день, в котором мы убьем Ленчика.

…Я не знала, сколько было на часах надежно спрятанного под землей Ангела, когда в доме появился Ленчик. По солнцу, стоящему почти в зените, можно было предположить, что сейчас часов двенадцать, никак не меньше. К этому времени мы с Динкой были одеты и сосредоточены: от предутренней шизофренической веселости не осталось и следа. Мы ни о чем не договаривались, глупо договариваться, когда и так все ясно: мы — заодно. Чтобы ни случилось.

Мы — соучастницы.

«Соучастницы» звучит впечатляюще, не менее впечатляюще, чем «любовницы», которыми мы никогда не были Не менее впечатляюще, чем «нимфетки-лесби», которыми мы никогда не были… Мы уже не нимфетки, а лесби после семнадцати, по меланхоличному выражению Виксан, могут интересовать только друг друга.

Я успела покормить Рико, а Динка — ширнуться своим разлюбезным героином, отчего глаза ее сразу же опрокинулись, а на лицо змеей вползла улыбка. Эта улыбка так расстроила меня, что я выскользнула из дома под предлогом кормежки других собак — только бы не видеть ее. Перед тем как войти в старую оранжерею, служившую теперь пристанищем для псов, я несколько минут постояла возле могилы Ангела. Я не хотела делать этого, черт возьми, не хотела, но свежий прямоугольник земли притягивал меня.

И он же делал ситуацию безнадежной. Абсолютно безнадежной.

Спрятать уши не удастся, сказала я себе. Не удастся, тут и к гадалке ходить не надо, потому что из любой колоды Таро тебе выпадет всего лишь одна карта: палач.

Часы Ангела больше не ломились без спросу ко мне в виски, и это было единственным утешением неутешительного утра. Солнечного, резкого, наполненного такими же резкими тенями от крон деревьев — и все равно: неутешительного… От прямоугольника в земле так тянуло смертью, что мне пришлось даже зажать нос. Если здесь появится, мать ее, полиция («Bienvenido sea, senoras!» [40]) — нам не отвертеться. Уж слишком назойлива свежая земля у оливковых деревьев, уж слишком явственно бросается в глаза… Неизвестно, сколько бы еще я простояла под сплетенными ветвями миндальных деревьев, если бы не жаркое дыхание за спиной. И, еще не повернув головы, я знала, чье это дыхание.