Виктория Платова - Любовники в заснеженном саду

Рико.

Рико сидел позади меня, вывалив язык. Никакого волнения, никакого беспокойства. Задним числом я даже пожалела Ангела, преданного всеми, даже собственной собакой. В сущности, он был неплохим парнем, Ангел. Его сакс был симпатягой. Меланхоличным, когда нужно. Когда нужно — ненавязчивым. Был бы расклад другим, мы даже могли бы выступать вместе: «Таис» и Ангел, чувственные звуки саксофона дополнили бы наши голоса, смягчили скрытую непристойность текстов и лобовые аранжировки…

И почему только Ленчик решил использовать Ангела не по назначению?

А-а, кой черт! Он всех и всегда использовал не по назначению. Нас — в том числе.

— Пойдем, Рико, — бросила я, вдоволь насмотревшись на могилу.

И пошла в сторону старой оранжереи. И Рико послушно затрусил за мной. Уже держась за ручку двери, я вдруг поймала себя на странной мысли: почему, когда Динка снесла Ангелу диафрагму, и потом, когда мы зарывали его в саду… Почему, когда Рико бился в двери кладовой, — все остальные собаки молчали? Ведь никто не шептал им в уши сладостное «Quocienscumque peccator…», как любимцу Ангела. Или собаки также не принадлежали ему, как и этот дом? Или они были частью реквизита из совсем другой пьесы?

Впрочем, об этом, как и о многом другом, я никогда не узнаю. Как не узнаю по имени всех собак.

…В оранжерее царил полумрак, особенно ощутимый после яркого солнца. Мне даже пришлось постоять у входа, чтобы глаза привыкли к нему. Спустя минуту начали постепенно проступать контуры окружающих меня предметов, и дыхание собак, и перспектива самой оранжереи. Это действительно была оранжерея, хотя снаружи она казалась самой обыкновенной хозяйственной постройкой, прилепившейся к дому. Дальнее крыло оранжереи, расположенное метрах в двадцати от меня, было освещено падающими отвесно солнечными лучами, там даже просматривалась кое-какая растительность, запущенная и полуживая. А здесь, у двери, рядом с садовым инструментом, стояло несколько мешков с кормом и средней величины пластиковая бочка, наполненная водой. Не слишком разнообразный рацион, что и говорить.

Странно только, что здесь всегда подванивало сырым мясом.

Стоило мне только войти в оранжерею, как собаки заволновались и заскулили. Они не выказывали никаких признаков агрессивности, но все же я решила подстраховаться: на всякий случай. Оглянувшись на Рико, громким, слегка дрожащим голосом я произнесла: «Каждый раз, когда грешник пытается понравиться Творцу…»

Каждый раз, когда грешник пытается понравиться Творцу, он кормит его собак…

Вот хрень, импровизации в духе любимых покойным Ангелом джазменов.

Задав корму стреноженным «Quocienscumque peccator…» псам, я отправилась вглубь оранжереи. Здесь я еще не была.

И тем удивительнее то, что я нашла там, — в чуть влажноватой глубине, под прошивающими застекленный участок потолка солнечными лучами.

Орхидеи.

Орхидеи заставили меня присесть на корточки и замереть в восхищении. Такого я не видела никогда, хотя цветы нам с Динкой за нашу двухлетнюю сценическую карьеру дарили самые разные от пошлых гвоздик и навязших в зубах роз до вполне респектабельных цикламенов. Среди всего этого цветочного семяизвержения попадались и орхидеи, но такие я видела впервые: огромные, хищные, тигрового окраса Они казались скорее животными, чем растениями Благородными животными. Грациозными животными. Животными редкой породы. Их набралось с десяток, может, чуть больше, а самым странным было то, что они вообще росли. За оранжереей никто не следил, коню понятно, вся остальная растительность пожухла и семимильными шагами приближалась к естественной смерти. Орхидеи же были полны решимости держаться до последнего, они вовсе не собирались умирать Они были потрясающе живыми.

Такими же живыми, как Динка…

Вот хрень! Почему я вдруг подумала о Динке? Потому что она была такой же грациозной и хищной? Потому что она — такой же редкой породы?

Потому что… потому что… потому что она гвоздем засела у меня в голове, поселилась под кожей, где влажно и темно и где все обещает вечную жизнь?.. Орхидеи тоже обещали вечную жизнь, и поэтому я сделала то, что и должна была сделать со строптивыми, оставленными без присмотра цветами — я сорвала сразу пяток и, прижав их к груди, направилась к выходу из оранжереи.

Но вернуться в дом я не успела.

Во всяком случае — одна.

Рико, до этого спокойно меня сопровождавший, неожиданно разволновался: он выскочил из сарайчика-оранжереи, едва не разнеся полуприкрытую дверь. Сквозь нее мне хорошо была видна часть дорожки, ведущей от ворот к дому. Именно по ней сейчас несся Рико.

И именно по ней шел сейчас Ленчик.

Рико бросился к нему, как к родному, он даже пару раз подпрыгнул, пытаясь лизнуть Ленчика в нос. Ленчик потрепал его по загривку, с ума сойти, какая радостная встреча! Если до этой минуты у меня оставались какие-то сомнения, то теперь они рассеялись напрочь. Для никогда раньше на встречавшихся человека и собаки… Бойцовой собаки… Встреча была слишком бурной. Слишком радостной. И слишком недвусмысленной. Настолько недвусмысленной, что пора появиться на сцене. Интересно, как на это отреагирует наш продюсер?

Несмотря на то что у меня был временной люфт как минимум в минуту, к встрече с Ленчиком я оказалась не готовой. Совсем не готовой.

Ленчик тоже был не готов увидеть меня.

Я поняла это сразу. Мы слишком много времени провели вместе; так много, что прочесть лицо Ленчика мне не составило особого труда: крупный шрифт для дальнозорких, даже с окулистом консультироваться не надо.

Гамма чувств, отразившаяся на лице нашего продюсера, была весьма примечательной: поначалу он удивился, потом — испугался, испугался смертельно; потом, совладав с собой, быстренько выкинул на поверхность только что выстиранный и потому особенно ослепительный флаг ничем не замутненной радости.

— Рысенок! Привет, Рысенок! — Он распахнул руки для объятий, и лямка рюкзака на его плече предательски соскользнула.

— Привет, Ленчик. — Моя радость могла бы посоперничать с его радостью.

Вот хрень! Я и вправду была рада. Настолько, что похищенным из собачьей оранжереи орхидеям сразу же нашлось применение. Я всучила их Ленчику — жеста глупее и придумать было невозможно. Глупее был только Рико, отирающийся около Ленчиковых ног.

— Держи. Это тебе, — ляпнула я. — Цветочки.

— Э-э… Юмористка… — пробормотал Ленчик. — Привет-привет!.. Сто лет тебя не видел!

— А я — двести!

Мы обнялись и расцеловались: губы у Ленчика оказались холодными как лед, а куцая бороденка вздыбилась.

— Ну, как вы здесь? — спросил Ленчик преувеличенно бодрым тоном.

— Нормален. — Скопировать его тон не составило особого труда.