Михаил Кривич - Бюст на родине героя

По узкой подвальной лестнице я выбрался из подземки и, как было договорено с Барби, встал под часами на перекрестке.

Это когда будем в Москве, я напишу, что стоял на углу Тверской и Газетного, или Скатертного и Никитской, или Старосадского и Покровки. И сейчас за язык тянет сказать, что караулил Барби на каком-нибудь знаменитом пятачке вроде Таймс-сквер, но не стану врать, не помню. Вылез из-под земли, где она велела, и стал нетерпеливо топтаться, ждать.

Ждать, если она, конечно, явится точно, оставалось минут десять: я, опасаясь опоздать, приехал загодя. И вот теперь нелепо топтался под часами, изображая карикатурного влюбленного. Недоставало только букета в руках.

Терпеть не могу попадать в дурацкие ситуации, терять лицо. Может, в самом деле Шурка прав и вся эта затея ни к чему. Что за блажь — непременно трахнуть черную! Через несколько дней я в Москве, где родился и кой-кому уже пригодился, а там, глядишь, еще кому-нибудь пригожусь, где мои друзья и подружки, где все эти проблемы решаются легко, просто, без надрыва. А сейчас сидели бы с Шуркой и Ритой на кухне, перемывали косточки знакомым и ржали над старыми анекдотами. Или напоследок выгулял бы всласть дружка своего сердечного Жору — близнецы-то долгими прогулками его не балуют.

Ладно, решил я, буду ждать ровно пятнадцать минут; меньше вроде бы неловко, больше — ни к чему. Придет — хорошо, не придет — еще лучше. Лучше? Что-то кольнуло внутри — лучше ли?

Черный, будто вырезанный из мореного дуба красавец вырос передо мной. На голову выше меня ростом, на шее, что твой мухинский рабочий с колхозницей, гирлянда цепей. Именно цепей, а не цепочек. И на запястьях тоже цепи — раб с плантаций, да и только… Просто невероятно, чтобы человек вышел на улицу, неся на себе добрый килограмм золота. Ювелирные изделия желтого металла, как пишут у нас в милицейских протоколах. Нет уж, такой парень латунную цепь на себя не повесит…

Брату что-то нужно? Покурить, понюхать, поширяться? (Тамбовский волк тебе брат. Или алабамский койот. Это если койоты водятся в Алабаме…) Нет, спасибо, сэр. Девочку, мальчика? Нет, спасибо, сэр. (Сейчас начнет предлагать представителей местной фауны. Спасибо, сэр, не надо.) Ага, мой брат — нездешний, форинер, он хочет позвонить на родину, домой? Париж? Тель-Авив? Берлин? Нет проблем. Десять баксов — соединю за минуту, и говори до усрачки.

Золотой мальчик, мой из-под земли появившийся черный братишка, указывал пальцем на никелированный телефонный аппарат в двух шагах от нас.

— Москва, — неожиданно для себя самого выпалил я.

Золотоносный брательник воздел черные ручищи и по касательной легонько шлепнул ладонью о ладонь — таким жестом на бакинском базаре выражают удовлетворение совершившейся сделкой. Засим последовал еще один жест — не столь размашистый, но понятный любому от Огненной Земли до Чукотки: парень нежно потер большим пальцем по среднему и указательному. Я вложил в протянутую лапу десятку.

Закованный в золото раб шагнул к автомату, воровато оглянувшись, сунул в щель какую-то карточку и спросил у меня московский номер. И так же неожиданно для самого себя я назвал номер той, кого ни разу не вспомнил здесь, в Нью-Йорке, кого и в Москве вспоминал последнее время не часто, кому звонить отсюда не было ни малейшей надобности, ибо не мог я сесть в такси и очутиться через полчаса в пахучей однокомнатной квартире с опущенными тяжелыми шторами и профессиональной, два с половиной на два с половиной метра, тахтой. Хотел сбежать к ней от Барби? Может быть.

В трубке звучали долгие басовитые московские гудки. Потом раздался ленивый утренний голос:

— Але. Говорите. Кто это?

— Кто, кто… Я.

— Приехал, что ли?

— Нет, еще не приехал.

— А чего звонишь?

— Так просто.

— Где ты?

— В Нью-Йорке. — И добавил наобум, для весомости: — Я на Бродвее.

— Ну ты даешь! — Впрочем, сказано было это без особых эмоций, так же лениво, как первое «але».

— Знаешь… — начал я и осекся. Потому что через неширокую гудящую улицу, не знаю какую, может, это и впрямь был Бродвей, лавируя между желтыми нью-йоркскими таксомоторами, размахивая большой красной, как ее «хонда», сумкой, ко мне вприпрыжку бежала Барбара. У меня зашлось сердце. — Знаешь что, не могу сейчас говорить. Потом позвоню… — Я бросил трубку на рычаг и кинулся ей навстречу.

— Ты куда, брат?! Давай я снова соединю! — кричал мне вслед владелец золотых цепей, хоть и явный жулик, но, должно быть, твердо придерживающийся кодекса уличной чести — коли уж взял деньги, так пусть наговорится человек и впрямь до усрачки. Наверное, не надул бы меня, заплати я ему за травку, за девочку, за мальчика или еще за какое-нибудь экзотическое удовольствие.

Но я не слушал его, мне плевать было на выброшенные на ветер деньги, потому что я держал в руках тонкие длинные пальцы Барби.

Потом мы сидели в маленьком ресторанчике в Виллидже, его выбрала она, столик был на двоих, и приветливый паренек-официант таскал нам огромные порции немыслимо вкусной снеди, и мы уплетали ее так, словно проголодали месяц, и с набитым ртом говорили друг другу что-то невнятное, и пиво, которое мы пили, было таким вкусным и славно утоляющим жажду, каким оно бывает только в московской бане с хорошей парной. И я думал, это ж каким надо быть дебилом, чтобы измыслить такое: не придет — еще лучше. И становилось жутко от одной мысли, что она могла не прийти.

Паренек принес кофе и пирожные, каждое размером с наш московский небольшой торт. Мне не то что есть, смотреть на них было страшно, а Барбара с чисто американской страстью не оставлять на столе ничего несъеденным набросилась на сласти — щедро облитые кремом кусищи проваливались в ее широкий африканский рот, над верхней губой выросли шоколадные усики. Я любовался ею, как родители любуются своим здоровым ребенком, уминающим за обе щеки манную кашу. Впрочем, мои чувства к Барби на самом деле были вовсе не родительскими, а уж если их таковыми называть, то это скорее ощущения будущего отца перед зачатием ребенка. Короче, я жутко, до боли внизу живота, хотел ее.

Наконец паренек приволок два графина — с коньяком и ликером — и сказал, что это бесплатно, это от заведения. Я засмущался, но Барбара успокоила меня: мол, мы здесь с тобою столько уметали, что хозяин должен на столик мемориальную доску поставить, а не два паршивых графинчика.

Хорошо было с чувством исполненного долга перед хозяином ресторанчика потягивать ликер, затягиваться сигаретой и смотреть в глаза Барби. Она говорила, а я слушал, время от времени поддакивая — да, да, я тебя понимаю — или просто кивая головой. Меня она ни о чем не расспрашивала, просто рассказывала о себе.

Ей двадцать семь. Живет одна, район вполне приличный, квартирка небольшая, но уютная, да ты сам увидишь (сладко екнуло сердце), дедуля Костоломофф платит вполне прилично, можно кое-что откладывать, а работенка не пыльная, да и, как ты уже верно заметил, близка к будущей специальности. Изучает антропологию, интересуется особенностями своей расы, пишет работу о выдающихся черных атлетах. Много материала вытянула (смеется) из мужа. Какого еще мужа? Да, уже разок сходила замуж, но давно разбежались — тот еще козел! Хотя и знаменитость, да ты мог его видеть по телику: играет за «Дьяволов», под семь футов ростом, ну, знаешь, наверное, с виду свирепый такой, бритый наголо.