Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

— Шантаж? — предположил Глеб.

Забродов выставил указательный палец и показал его собеседнику.

— Один, — озвучил он свой ответ, — как этот вот перст. При нашей профессии это разумнее всего — не иметь привязанностей, чтобы тебя нечем было взять за живое.

— Ну, шантажировать ведь можно не только родными и близкими…

— Если бы за ним водились достойные упоминания грешки и террористы стали бы его этими грешками шантажировать, он бы просто застрелился, — уверенно объявил Илларион.

— Значит, опять пустой номер, — констатировал Глеб.

— Да в чем ты, собственно, его подозреваешь?

— Наверное, ни в чем. Мне просто не нравится, когда полковники ГРУ исчезают без следа, а вместо них ниоткуда появляются террористы с богатым послужным списком, о которых никто до сих пор не слышал. Это непорядок, согласись.

— Согласен, — сказал Илларион.

— А что он был за человек? — спросил Сиверов, наконец-то закуривая сигарету, которую уже давно катал между пальцами. — Вот ты сказал: отличный мужик. А конкретнее?

Илларион едва заметно поморщился.

— Человек, как человек, — сказал он. — Нормальный. Служака, свой парень, крепкий профи… Между прочим, владел приемами бесконтактного рукопашного боя, которые, насколько я помню, тебе так и не дались. В общем, действительно отличный мужик. Разве что, немножко пес.

— Пес?

— В том смысле, что преданный. Служил не столько отечеству, сколько командирам. Если бы ему приказали, скажем, сжечь какой-нибудь аул, а жителей развесить вверх ногами на придорожных деревьях, он бы именно так и поступил, и не видел бы в этом ничего дурного: а что такого-то, был ведь приказ! Но этим, как ты знаешь, грешат многие исполнители, и это, в принципе, считается не изъяном, а достоинством. Так и в уставе написано: беспрекословное повиновение приказу… Тут главное, чтобы командиры были умные, понимали, кем командуют, и думали, прежде чем отдать приказ. В общем, идеальный исполнитель. И при этом не тупой робот, который теряется и впадает в ступор, как только происходит что-то неожиданное, не укладывающееся в параграфы разработанного командованием плана и полученных инструкций. Наоборот, в рамках задания он проявлял завидную инициативу и изобретательность, и тактик был блестящий — что в одиночку, что во главе группы…

— То есть, получив приказ сжечь аул, он подошел бы к делу творчески и провернул все на высочайшем тактическом уровне, — подытожил Глеб.

— В общем, да, — не приняв горькую шутку, спокойно ответил Илларион. — Справедливости ради следует добавить, что в чисто человеческом, житейском плане он был немножко дурак. Мог обидеться на шутку, и не просто обидеться, а затаить злобу, или, наоборот, пошутить так, что у окружающих пальцы в ботинках поджимались от неловкости за него… Помнится, когда он еще майором проходил у меня курс переподготовки, я в итоговом рапорте указал командованию на это обстоятельство. Но командование, как это часто бывает, не вняло: подумаешь, проблемы с чувством юмора! Он солдат, а не эстрадный комик в конце-то концов!

Глеб ввинтил окурок в дно пепельницы.

— Ладно, — сказал он, — спасибо тебе за хлеб, за соль, за информацию… Мне, пожалуй, пора.

— Боюсь, пользы тебе от полученной информации, как от козла молока, — заметил Илларион.

— Напрасно боишься, — сказал Глеб, вставая, и снова машинально пригладил несуществующую прическу. — Наличие информации, какой бы она ни была, всегда лучше ее отсутствия.

— А может, заночуешь? — предложил Илларион. — Ну, куда ты пойдешь? Мало того, что лысый, как баран после стрижки, так еще и водкой от тебя разит… Хорош подарочек жене!

— Уж какой есть, — сказал Глеб. — За предложение спасибо, но я все-таки пойду — соскучился. И ночевать еще вроде бы рановато, и волосы до утра все равно не отрастут.

— Как знаешь, — легко согласился Забродов, никогда не проявлявший излишней настойчивости в мелких житейских вопросах. — И вот еще что… Если случайно, по ходу дела, узнаешь что-нибудь о Пашке, ты мне звякни, ладно? Сам говоришь, лучше хоть какая-то информация, чем вообще никакой. А мы с ним, как ни крути, на двоих не один пуд соли съели.

— Обязательно, — пообещал Глеб. — Хотя шансов на это маловато. Когда я найду этого Юнусова, боюсь, будет не до расспросов.

— Да уж, — согласился Забродов, — интервьюер из тебя еще тот. Хотя, возможно, дело тут не столько в тебе, сколько в твоей экипировке. Подумать страшно, скольких политиков и, в особенности, звезд шоу-бизнеса мы бы недосчитались, если бы репортеры вместо микрофонов носили на задание пистолеты!

— А мыслишка-то дельная, — заметил Глеб.

Они расстались, как и встретились, смеясь. Но, как только дверь квартиры закрылась, Глеб Сиверов перестал улыбаться. Да и Илларион Забродов, возвращаясь на кухню, чтобы прибрать со стола, выглядел погруженным в глубокие и явно невеселые раздумья.

Когда его остановил инспектор ДПС, Глеб приспустил стекло слева от себя ровно настолько, чтобы в образовавшуюся щель могло пролезть его служебное удостоверение. Как правило, он избегал подобных демонстраций, но сейчас ему вовсе не улыбалось объясняться с гаишником по поводу водочного перегара, которым, как он сам чувствовал, от него так и шибало. Отдавая господину полковнику честь, инспектор выглядел хмурым и слегка разочарованным: видимо, он был не чужд свойственной милиционерам неприязни к более могущественному силовому ведомству, которое представлял Глеб, да и отпускать новенькую «БМВ», не поимев с водителя хотя бы клок шерсти, наверное, было непривычно и оттого обидно.

Расставшись с инспектором, Глеб с легким недоумением обнаружил, что его снова занесло в Измайлово — правда, не в район парка, а туда, где до недавнего времени бурлил, вонял и разрастался, как кишащая паразитами гнойная язва, Черкизовский оптовый рынок. Самой площадки, как и гостиничного комплекса «Измайлово», видно не было, машина стояла на относительно тихой улице, застроенной, в основном, пяти- и шестиэтажными старыми домами, но, даже не глядя на таблички с названием улицы, Глеб не столько понял, сколько почувствовал, где находится. Для приезжего все улицы, расположенные на некотором удалении от центра и застроенные типовыми домами, на одно лицо, и отличить их друг от друга ему так же трудно, как торгующих на рынке самопальными фирменными тряпками вьетнамцев. Но для человека, который родился и вырос в Москве, каждый ее район обладает своим, отличным от других, неповторимым обликом, колоритом и запахом, и, даже будучи привезенным куда-нибудь с плотным мешком на голове, он с первого взгляда поймет, где очутился, так же легко, как мы выделяем из людской толпы знакомое лицо.