Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

В данный момент ребятки еще просто развлекались, осыпая свою жертву оскорблениями и пытаясь заставить ее добровольно снять хиджаб. Неторопливо огибая угол дома и беспечно попыхивая сигаретой, Глеб с грустью подумал, что подобная картина в Москве сейчас не редкость: после взрывов в метро хиджаб действовал на людей, в зависимости от их личных качеств и настроения, как красная тряпка на быка или хорек на курицу — выпучив безумные глаза, люди бросались либо на него, либо, наоборот, от него. В данном случае спасаться бегством от девушки в хиджабе не было причин: она не имела при себе даже дамской сумочки, а на стройной, тонкой, как древко копья, фигурке не усматривалось ни одного вздутия, которое могло бы сойти за спрятанный под одеждой пояс шахидки. Сиверов даже слегка пожалел, что она не шахидка: ему было бы чертовски интересно посмотреть, как повели бы себя бравые добровольные борцы с терроризмом, увидев на талии своей жертвы начиненный взрывчаткой и стальными шариками пояс, а в руке — кнопку взрывателя.

Немногочисленные пешеходы, проходя мимо, ускоряли шаг и отводили взгляды, делая вид, что ничего не заметили. Глебу было трудно их за это винить: когда начинает литься кровь, мало кто думает о справедливости. Точнее, справедливость начинает толковаться немного иначе: вы нас убиваете без разбора, не спрашивая, кто прав, кто виноват, ну, так и мы вас соответственно, тем же концом по тому же месту… А те немногие, в ком совесть и здравый смысл сильнее стадного инстинкта, наблюдая описанную выше картину, прекрасно понимают, что попытка вмешаться кончится для них больничной койкой, и хорошо, если не могилой. Можно, конечно, позвонить в милицию, но такой звонок может обойтись себе дороже: наряд все равно поспеет только к шапочному разбору (а куда спешить?), и при этом неизвестно, что творится под черепной коробкой дежурного, который примет вызов. Принять-то он его примет, а вот не шепнет ли потом задержанным скинхедам фамилию и телефонный номер доброхота, который на них настучал?

Приближаясь к месту событий, Глеб про себя тихо порадовался тому обстоятельству, что пистолет остался в машине. Человеку, который привык устранять проблемы самым быстрым и эффективным способом, заключающимся в физической ликвидации носителя упомянутых проблем, было бы нелегко удержаться от применения оружия против тех, кто так старательно на это напрашивался. Увы, расстрел нескольких скинхедов на глазах у многочисленных свидетелей, решив одну проблему, породил бы массу других: воздух в Москве, несомненно, стал бы чуточку чище, зато тщательно составленный и весьма похожий на оригинал фоторобот Глеба Сиверова занял бы достойное место в милицейской базе данных под рубрикой «Вооружен и очень опасен». Повышенное внимание правоохранительных органов было ему нужно, как насморк — для здоровья не опасно, но и удовольствия никакого, — поэтому, раз уж он твердо решил повести себя неразумно, вмешавшись в то, что его, по большому счету, не касалось, лучше было обойтись без стрельбы и трупов.

Остановившись за спиной у ближайшего к нему бритоголового крепыша, Сиверов легонько похлопал его по плечу и, держа на отлете дымящуюся сигарету, с ярко выраженным кавказским акцентом поинтересовался:

— Э, брат, почему девушка обижаешь?

На кулаке, который стремительно метнулся ему в лицо сразу после этих слов, тускло блеснул сизым угловатым металлом увесистый кастет. Расценив это как предложение обойтись без дальнейших церемоний, Глеб перехватил руку с кастетом, завернул ее назад и вверх, заставив скинхеда сложиться пополам, и резко ударил локтем по локтевому суставу противника. Послышался отвратительный хруст, за которым последовал крик боли; отпустив сломанную, вывернутую под неестественным углом руку, Глеб ударил коленом в расположенное на уровне пояса, искаженное гримасой боли и ярости лицо, и один из участников увеселения выбыл из игры — месяца на два, а возможно, и на более продолжительный срок.

Они кинулись на него, как стая голодных одичавших псов, сразу со всех сторон, и Слепой с наслаждением дал себе волю. Чей-то кулак чувствительно приложился к его левой скуле; кто-то ударил его ребром ладони по уху, видимо, промахнувшись по кадыку. По асфальту со звоном запрыгал оброненный кем-то полуметровый обрезок толстого стального прута, с одного конца для удобства обмотанный черной изолентой; складной пружинный нож, блеснув серебристой уклейкой, беззвучно нырнул в заросли цветущих голубых ирисов на разбитой кем-то из жильцов дома клумбе. Кто-то уже стоял на коленях в сторонке, держась одной рукой за ушибленную диафрагму, а другой опираясь о землю, и вместе с тягучей красной слюной выплевывал на асфальт выбитые зубы. Самый сообразительный попытался уйти, сделав это с прытью, свидетельствующей о неплохой физической форме. Глеб, считавший, что время для расставания еще не пришло, выразил свое несогласие, сделав подсечку и придав беглецу дополнительное ускорение ударом по шее. Движение убегающего скинхеда стало стремительным и неуправляемым, как полет выпущенного из старинной пушки каменного ядра, и закончилось столкновением со стеной. Стена устояла, поскольку голова протаранившего ее молодца, несмотря на внешнее сходство с пушечным ядром, все-таки уступала последнему и в твердости, и в весе.

— Мы тебя еще достанем, сука, — пообещал Глебу самый старший из скинхедов, стоя на четвереньках рядом с клумбой, в которой исчез его нож. Голова его болталась, как у пьяного, рукав был наполовину оторван, позволяя видеть мускулистое загорелое плечо с вытатуированной на нем стилизованной свастикой.

— Со временем, — не стал спорить Глеб. — Только сначала хорошенько займитесь спортом, а то с вами неинтересно.

Он слегка толкнул собеседника в украшенное свастикой плечо носком ботинка, и тот с шумом завалился в клумбу, ломая цветы.

Где-то наверху стукнула, открывшись, форточка, и пронзительный, сверлящий мозг, как сирена воздушной тревоги, женский голос сварливо прокричал:

— А ну, пошли отсюда, хулиганье! Я милицию вызвала!

— Лучше поздно, чем никогда, — пробормотал Глеб, отметив про себя, что о милиции сердитая дома вспомнила лишь тогда, когда пострадала любовно возделанная ею и, несомненно, денно и нощно бдительно охраняемая от любых посягательств клумба. — Слышала, что люди говорят? — обратился он к девушке в хиджабе, которая все так же стояла у стены, озираясь с видом загнанного животного. — Пошли отсюда, живо!

И, крепко взяв за руку, потащил ее туда, где оставил свою машину.

Войдя в квартиру, Фархад Назмутдинов с такой силой захлопнул за собой дверь, что в окнах мелко задребезжали стекла, а за обоями с негромким шорохом посыпалась штукатурка. Жившая этажом ниже зловредная бабка Екатерина Гавриловна немедленно забарабанила своей клюкой по радиатору парового отопления. На взгляд Макшарипа Сагдиева, Фархад и Гавриловна друг друга стоили: один обожал, чуть что, с нечеловеческой силой хлопать дверьми, а другая, похоже, только того и ждала, просиживая сутки напролет около батареи с палкой наготове, чтобы, как только подвернется повод, всласть побарабанить по звонкому, поющему на весь дом чугуну.