Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

Говорят, Махмуд Тагиев — правая рука Саламбека Юнусова, а Саламбек Юнусов — правая рука самого Хаттаба, мир праху его. Возможно, все это именно так и есть, хотя Макшарип Сагдиев никогда прежде не слышал ни о каком Саламбеке Юнусове. Но пусть его, Макшарип о многом не слышал и многого не знает. Одно он знает наверняка: какими бы большими и важными людьми ни считались уважаемый Саламбек и уважаемый Махмуд, родить хотя бы одного, пусть самого хилого и уродливого ребенка не способен ни тот, ни другой. Этого им не дано, а раз так, пусть ведут себя, как подобает мужчинам, и воюют сами, не прячась за спины семнадцатилетних девушек…

— Ай, какой ты умный, слушай! — ядовито воскликнул Фархад. — Сутенер, да? И что, по-твоему, мы теперь должны делать? Ездить по городу и разглядывать проституток? Звонить по объявлениям, заказывать на дом молоденьких брюнеток и искать среди них нашу?

— Неплохая мысль, — заметил Макшарип, снова доставая из кармана самокрутку и чиркая зажигалкой.

— Да, если бы твоя догадка была верна, и если бы у нас было время на то, чтобы перепробовать всех московских шлюх! Но Махмуд позвонит со дня на день, с минуты на минуту, и что я ему скажу?!

— Позвони ему первым и скажи, что девчонка умерла, — предложил Макшарип. — Повесилась на хиджабе, зарезала себя кухонным ножом, вскрыла вены и истекла кровью, пока мы думали, что она спит…

— А тело? — задумчиво спросил Фархад, казалось, усмотревший в этом навеянном забористой коноплей бреде некое рациональное зерно.

— А тело мы вывезли за город и утопили в реке, — глубоко затянувшись самокруткой и надолго задержав в легких дурманящий дым, сказал Макшарип. — Что же нам было делать — вызывать «скорую»?

— Он оторвет нам головы и выбросит собакам, — подумав с минуту, заявил татарин.

— Это произойдет в любом случае, — напомнил Макшарип. — Но если девчонка покончила с собой, его гнев будет не таким сокрушительным. Он сам запретил нам без необходимости входить в ее комнату, верно? Кроме того, если девушка взяла на себя такой тяжкий грех, как самоубийство, у нее явно было что-то не в порядке с головой. Она могла подвести в самый ответственный момент — просто взять и пойти куда-нибудь не туда, а потом угодить в руки милиции живой и с грузом… Разве это было бы лучше?

— Никогда не думал, что ты можешь подать дельную мысль, — поразмыслив еще немного, озадаченно произнес Фархад.

Он был лет на пятнадцать моложе напарника; начальником его никто не назначал, но он любил командовать и, поскольку Макшарип обычно не возражал, привык считать себя главным, а раз так, то и гораздо более умным и опытным. Это было далеко не так, но Сагдиев предпочитал не развеивать это заблуждение: не хотелось ссориться, да и в выигрыше всегда остается тот, у кого хватило ума придержать напоследок козырного туза.

— Что ты куришь, э? — продолжал удивляться татарин. — Я слышал, что кокаин прочищает мозги, но чтобы простая конопля сделала из барана хитрого лиса — нет, о таком мне слышать не доводилось. Ты что, ограбил лабораторию и заворачиваешь в бумажку генные препараты, которые увеличивают размер мозга?

Судя по просветленному выражению лица, подброшенная напарником идея нравилась ему чем дальше, тем больше. Он был глупец, ибо не понимал: если Махмуду Тагиеву и уважаемому Саламбеку понадобится смертник, они его найдут. Психотропный препарат, несколько ампул которого хранятся здесь же, на полке старенького холодильника, примерно одинаково действует и на мужчин, и на женщин. Уважаемому Саламбеку, очевидно, безразлично, будет его шахид носить брюки или хиджаб — главное, чтобы он благополучно добрался до места. Смуглый Макшарип, портрет которого есть у каждого постового милиционера в Москве, может засыпаться, не преодолев и половины пути до конечной точки маршрута. Зато Фархад с его русыми волосами, почти славянскими чертами лица и истинно русским, неподобающим правоверному мусульманину пристрастием к водке после соответствующей инъекции беспрепятственно доставит пакет со взрывчаткой куда угодно, хоть к Боровицким воротам Кремля, и приведет в действие взрыватель — возможно, не желая этого, но будучи не в силах противиться заложенной в него, закрепленной и усиленной синтетическим наркотиком программе. А он радуется, не понимая, какая угроза над ним нависла. Что ж, пусть радуется, пока может, чудак…

Впрочем, долго радоваться Фархаду не пришлось — в прихожей зазвонил телефон. Татарин вздрогнул и, мигом перестав улыбаться, бросил на напарника испуганный взгляд.

— Ай, что будет, — тихонько, с тоской произнес он. — Ай, нехорошо! Может, номером ошиблись?

Телефон продолжал настойчиво трезвонить, и с каждым его звонком на пышущем здоровьем лице молодого татарина оставалось все меньше румянца.

Глеб Сиверов остановил машину и выключил зажигание. Ровное урчание мощного двигателя смолкло, и в наступившей тишине стало слышно, как где-то над головой, в кронах старых лип, ссорятся не поделившие чего-то воробьи.

Вечерело, погода стояла отличная, но Глебу почему-то вдруг бросилось в глаза, что на скамеечках у подъездов как-то пустовато. Пенсионерок, которые от темна до темна просиживают на этих скамейках, внимательно разглядывая и обсуждая каждого, кто входит в подъезд или из него выходит, было непривычно мало, и оставалось только гадать, объясняется это странное явление очередной демографической колдобиной, в результате которой их численность резко сократилась, или бабуси просто боятся террористов. Ведь они, проклятущие, само собой, только о том и мечтают, чтобы подложить пару тонн гексогена под их любимую лавку около подъезда…

Повернув голову, Глеб посмотрел на свою спутницу. Короткая стрижка очень ей шла, хотя, на взгляд Сиверова, сняв хиджаб и обрезав волосы, она лишилась некой изюминки, придававшей ее облику неповторимость — по крайней мере, тут, в Москве, где традиционный платок нечасто встретишь даже на мусульманке. Теперь девушка выглядела, как все, словно, подобно своим московским сверстницам, сошла с конвейера, круглосуточно штампующего юных модниц.

Впрочем, такое преображение представлялось жизненно необходимым. Выделяться из толпы во все времена было рискованно; наказанием за излишнюю оригинальность внешнего вида и поведения могли с одинаковым успехом стать как смешки окружающих и верчение пальцем у виска, так и виселица либо костер. А нынче наступили и вовсе сумасшедшие времена: сделавшееся толерантным и цивилизованным общество снисходительно поглядывает на все более громко заявляющих о себе представителей сексуальных меньшинств и крепнущие группировки неонацистов, зато семнадцатилетняя девушка, рискнувшая выйти на улицу одетой так, как предписывает ее религия, рискует быть оскорбленной, избитой или даже убитой — средь бела дня, посреди современного мегаполиса, на глазах у толпы свидетелей.