Андрей Воронин - Спецназовец. Точка дислокации

Мощный внедорожник без особых усилий уверенно карабкался вверх по пыльному, каменистому и ухабистому серпантину, который в здешних краях именовался дорогой. Тугой встречный ветер беспрепятственно врывался в салон, хлестал по лицу, заставляя глаза слезиться и жмуриться, а ногу — инстинктивно уменьшать давление на педаль акселератора. Мелкие стеклянные призмы — все, что осталось от ветрового стекла, — подпрыгивали и елозили по пыльному пластику передней панели, собираясь в ее впадинах продолговатыми, похожими на ледяные торосы в миниатюре, валиками. Ветер трепал клочья обивки распотрошенных автоматными очередями сидений и на разные голоса посвистывал в пулевых отверстиях, из-за которых кабина пикапа слегка напоминала дуршлаг.

Спохватившись, Жук открыл бардачок и, пошарив внутри, нацепил на нос янтарные противобликовые очки. Лес остался позади, внизу, а вокруг, куда ни глянь, распростерлось царство мертвых, громоздящихся до самого неба камней. Блестеть на солнце, слепя глаза, тут было нечему, но ему сразу стало легче: очки неплохо защищали от ветра, и он смог наконец увеличить скорость. Впрочем, ехать так, как привык, на пределе возможностей, Жук все равно не мог; то есть он как раз и ехал на пределе возможностей, но здесь этот предел диктовался не мощностью двигателя и не быстротой его реакции, а дорогой, которая, мягко говоря, оставляла желать лучшего.

За очередным поворотом открылся вид на руины заброшенного аула, издалека напоминающие прилепившуюся к каменной стене колонию ласточкиных гнезд. Судя по некоторым признакам, когда-то селению крепко досталось от полевой артиллерии, а может быть, и от авиации. Поработали над аулом основательно, не жалея боеприпасов, так что даже упрямые горцы были вынуждены уйти отсюда, бросив драгоценные могилы своих предков, чтобы попытаться заново наладить жизнь где-то в другом месте. А может, все они остались здесь, под грудами камней и битого кирпича, в которые превратились их жилища? Отдавая должное национальной политике родной страны, Жук тем не менее повидал на своем веку достаточно, чтобы такой вариант не казался ему невозможным.

Он еще прибавил газу, чтобы добраться до места без малейшего опоздания, минута в минуту. Особого смысла он в этом не видел, но главная прелесть воинской дисциплины как раз в том и заключается, что точное и беспрекословное выполнение приказа снимает с подчиненного всякую ответственность за конечный результат. Если операция, в которую ты внес свою крошечную лепту, завершилась успешно, честь тебе и хвала. А если дело не выгорело, орденов на грудь ты не дождешься, зато и спроса с тебя никакого: ты добросовестно выполнил приказ, и не твоя вина, что приказ был глупый…

С филигранной точностью вписывая изрешеченный пулями пикап в многочисленные крутые повороты и между делом получая от этого простое невинное удовольствие, Жук уже не впервые задумался о том, как дошел до жизни такой. Честно говоря, в детстве и юности он мечтал о чем-то ином — о чем именно, так до конца и не разобрался, но уж точно не о карьере спецназовца, служащего по контракту.

«Сын поварихи и лекальщика, я с детства был примерным мальчиком», — вспомнились ему слова песенки, которую, бывало, любил распевать под гитару Якушев. Данное музыкальное произведение исполнялось в ритме танго с утрированным еврейским акцентом и повествовало о юности, загубленной на вечеринках в компании «пьющих товарищей». Разумеется, песенка описывала биографию Валерия Жукова далеко не буквально. Родители его были интеллигентами во втором поколении — школьными учителями, если быть точным, — и молодость его пропала вовсе не на пьяных вечеринках, а как раз тут, среди диких красот Кавказского хребта, под пулями бешеных чеченских джигитов и обкуренных в хлам арабских наемников. Но, невзирая на разницу в деталях, итог получился точь-в-точь как в песне: «Уходят годы, и нет исхода, и мать-старушка слезы горькие льет».

Ничего удивительного в том, что книжный мальчик, фантазер и романтик с ярко выраженными гуманитарными наклонностями стал тем, кем стал, Жук не видел. Если взять щенка, скажем, немецкой овчарки — породистого, здорового, умненького и так далее, — то независимо от его наклонностей и желаний из него можно воспитать кого угодно: сторожа, специалиста по поиску наркотиков и оружия, следопыта, охотника… С таким же успехом его можно превратить как в изнывающий от безделья, разжиревший придаток дивана в гостиной, так и в нерассуждающего убийцу, готового по первому знаку хозяина рвать зубами глотки и, захлебываясь кровью, выпускать жертве кишки. Именно это с ними со всеми и произошло. Процесс вовсе не был легким и безболезненным; в зависимости от свойств исходного материала каждого из них изуродовало по-своему — кого-то больше, кого-то меньше, но каждого. Это было нормально: в конце концов, то же самое на протяжении жизни происходит с любым человеком, будь то лауреат Нобелевской премии или бомж с Казанского вокзала. Выбирая из великого множества дорог какую-то одну, ты автоматически отказываешься от всех остальных. И чем дальше ты уходишь от перекрестка, на котором стоял в юности, тем меньше у тебя остается шансов вернуться назад и пойти другой дорогой. И кто знает, кем лучше быть — хорошим солдатом или плохим ученым, толковым учителем труда или бездарным литератором?

— А я все дозы увеличивал, пил и простую, и «Столичную», — во всю глотку с наслаждением пропел Жук, — и в дни обычные, и в праздники вином я жизнь свою губил…

Он притормозил и, переключившись на вторую передачу, свернул на крутой, малоезжий проселок, что, петляя по каменистому склону, карабкался в гору, к развалинам аула. На развилке стоял покосившийся бетонный столбик с жестяным прямоугольником указателя. Указатель был крепко побит ржавчиной и в нескольких местах прострелен навылет. Почти вся краска с него облупилась, и прочесть название селения уже не представлялось возможным. Впрочем, судя по карте, свернуть с этой дороги больше было некуда, так что заблудиться Жук почти не рисковал. Вот именно, почти; пропустив этот неприметный поворот, он неминуемо должен был вскоре очутиться у въезда в тот самый аул, который намеревались почтить своим визитом Ти-Рекс, Баклан и Спец. Эта ошибка могла дорого обойтись всем четверым, и Жуку вовсе не улыбалось стать виновником провала всей операции. Провал с большой долей вероятности означал безвременную кончину, но, зная Данилыча, можно было не сомневаться: прежде чем его настигнет пуля, он еще сто раз пожалеет, что не умер в колыбельке, не успев нагрешить и разозлить товарища майора.

С тех пор как выбор был сделан, жилось ему сравнительно легко, и то обстоятельство, что дорогу для него выбрал кто-то другой, мало что меняло: он стал-таки хорошим солдатом, и это устраивало его чем дальше, тем больше. Он шагал вперед почти без усилий, и ему не раз приходило в голову, что это неспроста: как правило, легкость походки объясняется тем, что ты движешься под уклон. Но у него было оправдание: в конце концов, он не бегал за военкомом, дергая того за полы шинели и умоляя, чтобы его отправили на войну. Никто не спрашивал, хочет он стать солдатом или нет, и, с треском вышибая Жука из армии, его мнением тоже никто не интересовался. Так что теперь, если так называемое общество чем-то недовольно, пенять ему, обществу, остается только на себя: за что боролись, на то и напоролись, как выразился нынешний российский премьер, говоря о влиянии мирового финансового кризиса на отечественную экономику…